I.

Жарко, хотя нет и десяти утра. По Москве-реке ровно под Строгинским мостом тащится баржа груженая песком � три желтых конуса над ржавой палубой. Антон Петрович Ширков в плавках и темных очках развалился на склоне переднего, наблюдает, как тупой нос раздвигает воду, почти не образуя волн, вода пахнет железом.

�Жена на массаж, а мы на баржу� � бормочет, утирая рукой пот со лба. � Искупаться б��

Да как? Не нырять же с борта. Купание обещано на возврате, когда встанут под разгрузку на Шелепихе. Ширков пересядет на буксир, и они отыщут какую-нибудь безлюдную бухту. Если отыщут � выходной, на берегу ни плюнуть: вся Москва лезет в воду.

�Зассут-засрут! � вздыхает Ширков. � Женя на массаж, дурища, по такой жаре! Куда ей массаж? Зачем? Живот висит, подбородок висит, массируй � не массируй� Пекло��

Ширков ухает, раскрывает глаза: над ним Василий с ведром � только что окатил своего пассажира водой:

� Охолонись, дядя Антон!

Василий � механик на буксире, сосед Ширкова по подъезду. Вчера ехали вместе в лифте, жаловались на жару, Василий и пригласил � сходим до Шелепихи, потом искупаемся. Мы с капитаном местечко знаем, напротив Рублева � песочек, тишина! Телок туда возим, дядя Антон. Хочешь, на твою долю возьмем? Ха-ха-ха!

Забортная вода освежила, но ненадолго, зато песок увлажнила � лежать не так знойно.

�Жена на массаж, а мы на баржу! Эти песчаные конусы экскаватор сыпал, они словно гигантские песочные часы: верхние сосуды невидимы � время сыплется с неба, уходит в песок. Копни � такое раскопаешь! Для Василия � время что? Он механик. Маршрут один, пейзаж один, вода одна, один песок� Песка Москве много нужно: строят, строят� Всюду песок� Все песок� Зимой же, что? Что он зимой, Василий? Водка? Домино?.. Прежде баржи бурлаки таскали. Э-эй, ухнем! Э-эй, ухнем! Сама пойдет, сама пойдет� Да, бурлаки��

Ширков морщится: внезапное воспоминание � то ли гнать, то ли нет. Нет, уже не прогнать � оно про бурлаков.

Студент-экономист Антон Ширков склоняет к греху в своей комнате в общежитии сокурсницу Прасковью Селезневу. За окном сентябрьский дождь, преют листья на асфальте, Дассен щебечет из кассетника: он-ира, ком тю вудра, кан тю вудра�

Паня � роскошна!

Ресницы простодушно хлопают � хлоп-хлоп, чуть жеманится � стесняется: не доводилось знать один-то на один с мужчиной. Вот довелось.

Косоглазый французский соловей смолкает, вступает Ширков � берет гитару и с переборами про мать-старушку, про с неба звезду и еще вдруг: �Когда я на� Волге служил� � чуть запнулся, и, � �бурлаком!�

Захохотал. И вот несет его на всех эротических парах:

� А ведь я бурлаком работал, Прасковья Ивановна. О прошлом годе. Опосля экзаменов.

� Бурлако-ом?!

� Ну да, на Волге. Три недели лямку тянул. От Костромы до� до Рыбинска.

Ширков нарочито по-волжски налегает на букву �о�.

� Сочиняешь! Бурлаков сейчас нет.

� Ничего не сочиняю � очень есть! Студентов каждое лето набирают. Для экономии топлива. Не слыхала: экономика должна быть экономной?!

Ширков врет по законам жанра: сказав фантастическую ложь, следует обставить ее реалистичными деталями. Чует: Паня почти поверила.

Это сейчас Антон Петрович Ширков человек прозаический � бухгалтер. Хоть и в солидной фирме. А сызмальства очень бредил морем. Мир в пору детства был необъятен, не то, что теперь. Теперь Ширков не без уныния думает: мир схлопнулся в точку, как компьютерное окно.

До дыр Антоша зачитывал Верна да Стивенсона, Лондона да Купера. Клеил модели фрегатов и дредноутов, штудировал карты. Мечтал бежать. Если не в Америку, то в Одесскую мореходку. Мать растила Антона одна, было не до мореходок. Фантазиям сыновним не перечила, но и не поощряла, к концу школы сказала: �Мать не расстраивай, до инфаркта не доводи, профессию выбери надежную. Хоть экономистом. Они в любые времена требуются, в любые! Деньги считать люди и в космосе не перестанут. Мне жить недолго, а ты не дури�.

Жива до сих пор.

Перспектива натянуть нарукавники и взять счеты Антона не грела. Но и материнский шантаж � тоже. Ширков тряхнул гривой � волосы были до плеч по моде � уехал в Москву поступать. Поступил. Между цифирью играл в факультетской рок-группе на басу, сочинял. Вот и теперь дергает струны, подвывает: ï¿½Я хотел за хвост поймать селедку, а она из рук моих ушла-а� я упал в болото с жидкой грязью, там селедка плавала моя-а�� � хит институтских дискотек.

Паня роскошна!

� Это очень тяжело? Бурлаком? � спрашивает умиленно.

Она сидит на стуле перед окном, Ширков на кровати.

� Что? � прикидывается, будто не разумеет вопроса, и это обстоятельство заставляет девушку окончательно поверить в современное бурлачество.

� А� лямку тянуть?.. Да нет� не очень � нас же много в бригаде, человек тридцать... С места взять да � тяжеловато� и если стремнина� Под Тутаевым было дело � едва не сорвалась� баржа-то� А так � нет. Песню затянешь� Главное � в ритме шагать, в одном ритме, раз-два, раз-два! А кто-то всегда на вахте. Вперед уйдет, рыбу удит, грибы� Вечером костер, уха, красота, Прасковья Ивановна! Я за три недели шестьсот рублей заработал � прикинь! До апреля не тужил. Матери сотку послал! ï¿½Я хотел за хвост поймать русалку-у, а она уплыла на Луну-у�

Ширков поет, а сам решает: врать еще, чтоб окончательно, чтоб Паня сама упала в объятия созревшим яблочком. Боже, но какое румяное, какое, какое! Кладет гитару, идет к столу, наливает портвейн, делит ножом яблоко.

� За бурлаков, Панечка!

Пьет залпом, Паня едва-едва цедит, как бы смакуя. Портвейн, впрочем, неплохой, дорогой � это да � почти три рубля.

А не соврать ли� что я� я� человека съел?.. Как новозеландский каннибал. Ну не в море, и не в джунглях, а скажем� вот, в пустыне! В Кара-Кумах. Сбились с пути. Жажда. Голод. Даже так: не съел ï¿½ жажду кровью утолил! А?

Ширков смотрит на Паню, глазки ее фиалковые беззащитны. Кладет руки ей на плечи, головой тычется в золотистые волосы. А она? Вот ее руки, кажется, коснулись его груди� Да? Да! Он бух � на колени и целовать-лобызать!

Она ж � неумеха. Робка, робка. Губы ее соленые, упругие, такие, такие�

Паня отстраняет Ширкова, держит его голову руками, и в упор:

� Ты меня любишь?

Слов нет, он кивает, кивает, кивает. Руки же вольно скользят с плеч Пани по спине к бедрам, к попочке, такой аппетитной... Жмется к груди, тонет, тонет, утонул! И шепчет: Панечка, Панечка, какая красивая! Боже, какая красивая!

В ответ она вновь отстраняет его голову, говорит серьезно, глухо:

� Бога нет.

Тьфу, черт, дурища! Спугнула эротический раж. Ширков вынужденно смеется. Все сызнова � а время струится, как дождь за окном. Он косится на ходики: половина второго. Через час занятия закончатся, плюс еще минут десять � и вернется сосед Серега Пороховщиков� И что тогда � прощай, Паня? Нет, теперь же, теперь, немедленно! Пустыня подождет, времени нет.

И Ширков снова шепчет, шепчет, а в шепоте скользит, будто в пароксизме: люблю тебя, люблю�

И чудо � на этих едва различимых словах Паня (ах, женщины любят ушами, ушами!) неловко жмется к нему, и он опять, и на сей раз окончательно, тонет в ее груди, и бормочет, бормочет, чего уж там, раз сказал � можно и повторить: люблю, люблю� а ты, а ты?

� Да, да, да�

Его руки уже под ее кофтой, там скользко � комбинация! Боже, она носит комбинацию! Выше � полоска бархатной кожи, бретелька лифчика. Осторожно снимаем кофту... Восторг!

Паня � роскошна!

Разумеется, оказалась девочкой.

Толика крови на серой простыне.

Но как орала, боже, как орала! Орала так, что Ширков прикрыл ей рот подушкой.

Потом рыдала навзрыд. Он слизывал слезы.

Паня роскошна, а Бога нет.

II.

Ширков озирается � тихо плещет вода за бортом. Вяло удивляется: унылый до зевоты предмет, � ржавая баржа с желтым песком, да в несносную жару, � а вот тебе � поток воспоминаний. А все солнце! Так и удар схлопотать недолго! Ширков ползет на другую сторону конуса � там есть еще подобие тени, там песок не так горяч. Черпануть бы еще воды за бортом, но сил шевелиться нет � истома полнейшая.

Далеко ль еще? Далеко. Прямо по курсу в створе � старый мост, за ним красные ванты нового. Там простор. Оттуда, если вправо, то � в обратку, вокруг острова, а влево � к шлюзу. За ним � Шелепиха. Ходу еще полчаса, не меньше. По правому борту � серебряноборские сосны-коттеджи, по левому � жухлая зелень вперемешку с человеческой плотью.

Это с берега кажется, будто на корабле � паруса да романтика, а на деле? На деле � ничем не лучше бухгалтерства. Смог бы он, родившись, скажем, два века назад, моряком бороздить? Не приведи господь � такая тюрьма, такая тоска! Плюс морская болезнь, к которой, привыкай � не привыкнешь. Читать-мечать � да, блевать-бороздить � увольте!

Да существует ли, впрямь, в человеческой природе занятие, несущее сущее удовольствие? Секс? Разве что томление. Еда? Мимолетное. Да и все, пожалуй.

Ширков ловит себя на том, что подробно разглядывает левый берег. Вот оно что, вот откуда взялось, зацепилось, волочится воспоминание! Место действия. Тут не в барже дело, а в том пыльном склоне, усеянном полуголыми людьми.

На нем двадцать с лишним лет назад погибла роскошная Паня.

Несчастный случай, никто не виноват. Воспоминание, стало быть, возникло не случайно, подсознание готовилось к встрече � с тех пор-то я здесь не был ни разу, склона этого с тех пор не видывал. Она ж лежала вон там, почти у воды, где пластаются на солнце куски мыслящего мяса.

Было тогда Прасковье Ивановне Селезневой восемнадцать лет от роду.

Они только что сдали зимнюю сессию, Паня собиралась на каникулы в Клин к родителям, а вот Ширков в Саратов к матери решил не ездить, отправил письмо, сообщил, что женится.

Роман развивался бурно. Новый год встретили вдвоем в комнате Ширкова � сосед уехал к друзьям. В ту ночь впервые решили не предохраняться, Ширков сказал: роди мне сына, потом дочь, потом еще сына и еще дочь�

Изделия по четыре копейки с духом резиновой смерти � прочь! Новогоднюю ночь, новогодний день, и еще ночь, и еще день вставали с продавленной кровати только затем, чтобы наскоро сготовить яичницу да чай, съесть, улечься снова.

Паня � роскошна!

Ширков диву дается � неужто он, в самом деле, хотел от нее четверых детей? Но ведь хотел! Это, стало быть, природа да юность: нашел партнершу, продолжает род. Партнерша � роскошна, детородный аппарат � роскошен! Его природа, стало быть, тянулась к ее природе.

После соитий, однако, детожелание исчезало � инстинкт в чистом виде. Продолжить род от роскошной самки � чего тут странного? Потом же Кроносом помет пожрать-уничтожить-забыть.

А вот от жены, не говоря о других самочках, Ширков потомства не жаждал � только похоть.

Поразительно: не одна Паня утратила девственность в тот сентябрьский  тусклый денек, но и сам Ширков. Взыграли в нем тогда такие уверенность и сила, каких больше в целой жизни не случались.

А случились после Пани в его жизни всего три женщины: жена Женя да две курортные мимолетности. Одна и вовсе недельная � некая Кристина, в Турции, куда он ездил лет десять назад с дочкой. Совокуплялись наспех � ночью за штабелями шезлонгов на пляже, днем в ее комнате, пока дети (Кристина тоже была с дочкой) развлекались с аниматором. Вернулись, забыли. Вторая тоже началась в Турции, затем тянулась год урывками тайными в Москве. Имени той дамы Ширков старается не вспоминать � она �наградила� его хламидиозом, блядина.

А поделом � не блудил бы, мудила!

Оказавшись его первой женщиной, осталась Паня и единственной. Жена же Женя � не в счет. К жене Жене страсть прошла быстро. Ее сменил долг, который Ширков исполнял исправно, без радости.

Но Паня! Вечером второго января (голова кругом � любовный угар!) они решили, что в июне, после экзаменов, поженятся. В конце же января отправятся в Клин на смотрины. Об этом и написал Ширков матери, приложив Панину фотокарточку.

Он хорошо помнит, что руку-сердце предлагал всерьез, пусть и в возбуждении, как бы в виде очередной ласки, но помнит и то, что в промежутках между желаниями, перспектива женитьбы затуманивалась. Туману и тоски нагоняла Паня � о на серьезнела с каждым соитием. Ширков вспоминает, как она сообщила, лежа на его руке, едва высохли экстатические слезы, что �пошьет� себе платье розовое длинное. И с гордостью добавила, что соберут они с матерью и приданное...

Ширков опешил. Его одинаково неприятно поразили и �пошьет�, и приданное. Но смолчал. Паню же несло на парусах невестиного счастья:

� Я и полы могу мыть, я сильная!

� Зачем полы? Какие полы?

� Как зачем? Уборщицей! Ребеночек родится, знаешь, сколько денег нужно? Ты во мне не сомневайся, я сильная � и учиться смогу, и работать!

� Ну, уж нет, работать буду я! Летом на целый год заработаю.

� Возьмите меня кухаркой, я та-ак готовлю! Борщ лучше меня никто не сварит! Когда бурлаками пойдете...

� Кем?!

� Бурлаками, ты сам говорил.

Паня безусловно поверила в ширковский розыгрыш! Невероятно. Милая, милая!

Этот факт возбудил Ширкова, он покрыл Паню поцелуями прямо в пустой общежитейской кухне, подхватил на руки, ее, тяжелую � унес в комнату.

Боже, какой ангел! Туман на время рассеялся.

� Нам же дадут свою комнату? Да ведь, да?.. � лепетала Паня.

Едва уняв ритуальные крики-рыдания, она взобралась на Ширкова, и это было внове. Тогда-то он и осознал: назад дороги не будет, отныне Паня � жена его плоть от плоти.

� �А здесь хорошо гулять� с ребеночком� Зелени столько� Парк рядом� И озера! Вроде Москва, а не Москва!

В середине января, перед последним экзаменом � Ширков получил ответ от матери. В нем, опечаленная неприездом сына, она, тем не менее, нашла в себе силы одобрить его матримониальные прожекты в таких выражениях: ��а браки, Антошенька, заключаются на небесах� По всему вижу, девушка она � серьезная, целеустремленная. К тому же � красавица� Вот только простая, так что берегись! (шутка!)��

Сперва Ширков решил, что не вполне понял, благословила его мать на предстоящий брак, или нет? Ну да, восторга не испытала, Прасковью назвала �простой�. Впрочем, сам виноват, никто не заставлял его писать про розыгрыш с бурлаками. Идиот.

Потом перестал себе врать: недовольна мать, затаилась, зубы сжала.

Что ж, обратной дороги нет. Они поедут в Клин торжественно � рука об руку. Войдут в родительский дом, краснея-бледнея � трудно же признаться в том, что спишь (или � чтоб не дразнить патриархальных гусей � собираешься спать) с вашей дочерью. Чего доброго, простыню захотят посмотреть после брачной ночи!

Он вернется в Москву, она будет приезжать к нему в пустое каникулярное общежитие. А то предложат остаться, в Клину пожить� Хотя вряд ли.

� Так и хочется тебя съесть, Панюшка моя! � шептал Ширков.

За окном тусклый январский денек. Она только что сдала последний экзамен, как и все � на �отлично�. Будет повышенная стипендия � целых пятьдесят пять рублей, все для будущего, да вот хоть на платье копить.

� Как съесть? � спрашивает сквозь слезы, разражается новым приступом счастливого рыдания.

Едва успокоившись, берет руку Ширкова, гладит ей себя по животу � точно увещевая его семя оплодотворить ее чрево.

� А вот так: взять и съесть! По кусочку! Такая ты аппетитная!

Пальпируя упругую кожу, Ширков представляет себе, как срезает кусок за кусочком, ломтик за ломтиком нежнейшего Паниного мяса, бросает на раскаленную сковороду� Средней прожарки плоть сочится, сочится�

Он содрогнулся: боже, как же я смею даже и воображать такое всерьез?! Ширков, ты чудовище! Хотя� с другой-то стороны, разве желание съесть объект своей любви � так уж и ненормально? Разве не входит оно каким-то непроявленным, но непременным элементом в вожделение? Где-то Ширков слышал что-то в этом роде.

А все каннибалы новозеландские навеяли в детстве, все они! Ширков вспоминает, как теплым весенним днем сидит он с зачитанным томиком �Водителей фрегатов�на набережной в родном Саратове, глядит в вечереющую даль Волги, рисуя в воображении красавец-парусник на рейде � штиль полнейший, жара, жажда, лихорадка� Двое обессилевших матросов волокут на корму парусину с очередной жертвой, переваливают через борт � тело плюхается в маслоподобную недвижную воду. Затем всматриваются они в далекий берег, на который товарищи ушли еще сутки назад на шлюпке искать пресную воду. И невдомек им, что товарищи съедены все до одного кровожадными маори.

А еще представляет себе, как несут каннибалы разделанные туши моряков в свое селение, как встречают их жены и дети, и как всем племенем садятся они за трапезу. А ночь любви � с человеческим мясом в желудке, с волокнами, застрявшими  в зубах? Нет, это слишком.

� Ты вправду меня хочешь съесть? � Панин шепот. � Мне страшно�

Она улыбается робко, Ширков чует, что и для нее шутливое намерение содержит долю реальности.

Тьфу! � в окончательном раскаянии вздрагивает, склоняется над Паней, целует, целует, слизывает янтарные слезы.

Паня роскошна!

III.

Ширков раскрывает глаза � проехали! Не видать уже того склона. Тянется к сумке, тащит банку пива, но передумывает, кладет обратно � в такую жару лучше вода. Пьет теплую воду, мажется кремом � кожу спалить на воде недолго.

И все же. Кричала она и рыдала. И что? И так на всю жизнь? И на десять, и на двадцать лет? Матерью семейства? Странно. Да, возбуждает, но как странно...

Ширков снова на ней, она благодарно принимает его в свое лоно, кричит-вопит, и на сей раз он крики подушкой не глушит, слушает, слушает, упивается животным воплем. В нем � ах! � блаженство, перемешанное с болью, страсть, помноженная на любовь.

Какая же несправедливость в том, что она умерла так рано! На взлете, на крике, на слезе, янтарной каплей ползущей из фиалковых глаз.

Как, в самом деле, он жил без Пани? Жил, родил � не четверых, одного ребенка. Забыл Паню. Верно оттого, что не любил толком. Хорошо было, да, но после безумств Ширков остывал, и не без раздражения выносил простецкий лепет� Мать права.

Проходили каких-то полчаса, и новое желание. Сейчас на барже Ширкову отчетливо вспомнилось, как часто и иступлено желал ее тела. Но роди это тело четверых, превратись белые сдобы грудей в кожаные мешки, а нежный живот � в складки, да испещрись ляжки целлюлитными спайками� Животное!

Какая же, все-таки, высшая справедливость в том, что Паня погибла так рано!

Песок кругом, песок. И на том склоне песок, но тогда, 23 января, песка, разумеется, не было, а был снег лежалый с проплешинами льда.

Кто предложил отметить окончание сессии в этой пивной, Ширков не вспомнит. Пивная стояла там, на улице за деревьями, с баржи не увидать, да наверняка и закрылась давно. Паня увязалась с ними � не могла не видеть его, словно героиня �Соляриса�, который они смотрели вместе в кинотеатре �Пламя� в высотке на Пресне � тоже давно исчезнувшем.

Купили билеты, направились было в зал, но на массивной дубовой двери прочли объявление: �Для входа в кинозал пользуйтесь лифтом�. Странно, подумал Ширков. Лифт маленький, едва на двоих � еще страннее. Единственная кнопка: �Кинозал�. Нажал � полетели вверх, да так быстро, что в животе похолодело. Паня вцепилась в его руку: вернемся!

Но как? � кнопка�то одна, �стопа�-то нет. Лифт скрежетал, вздрагивал, несся, несся � и вылетел из оболочки высотки наружу. Кабинка держалась на одной стальной вертикали направляющей, бог знает как. Ничего вокруг � только лифт и небо. Где-то внизу должен быть город, но скрыт плотным туманом. Лифт дернулся, замер � двери со скрипом распахнулись, взорам влюбленных предстала площадка два на два метра, из грубо сколоченных досок, никакого ограждения. Паня обхватила Ширкова, они с ужасом ощутили, как утлый пол кабинки гнется, трещит под ногами. Выскочили на площадку, порыв ветра рассеял на мгновение туман � внизу тусклые огни города, но города пустого, словно жители погибли в какой-то странной катастрофе.

Двери лифта стали закрываться. Тут Ширков сообразил, что, пожалуй, они устоят в кабинке, если прижмутся к стенкам. Шагнул обратно, задерживая двери, выпустил на миг Панину руку из своей, и сразу спиной почуял � девушки сзади нет� Лифт загудел, двери захлопнулись.  Гул, гул� Тьфу! � Ширков открыл глаза � голова гудела.

Сон, дурной быстрый сон.

Пассажир баржи поднимается, сомнамбулическим шагом направляется на корму. Облиться срочно!

� Блять, такое пекло! На-ка, охолонись! � навстречу уже идет Василий, протягивает ведро с длинной веревкой.

Ширков бросает его за борт, черпает воду, льет на себя, еще, еще � становится легче. Вода хоть и теплая, хоть и пахнет железом, но легче, легче. Пару ведер на песок.

В такую жару � да на баржу!

Прежде чем снова улечься, смотрит на левый берег: тот склон остался далеко сзади, подходят к мосту � уже веет легкий ветерок с просторов � подобие прохлады.

Да, 23 января. Их пятеро. Попили пива. Зашли в магазин, купили портвейна. Им бы к трамваю и домой, но кто-то предложил покататься с горки на берегу канала как раз напротив заброшенной сталинской пристани. Кроме них на склоне вертелась пара мальчишек. Выпили еще, и � за дело. Ширков вспоминает: весело было, как в детстве � хохот, визг, снежки, подножки! Теперь и представить невозможно � юность!

Ширков съезжал вместе с Паней на куске линолеума. Обхватывал девушку сзади обеими руками, она же цеплялась за края �санок�. Съехали два раза  ï¿½ радость!

Разумеется, они не могли не заметить у самого берега торчащую из-под снега арматуру � осталась со времен строительства набережной. Две накатанные ледяные трассы огибали ее с обеих сторон, но в опасной близости.

Паня светилась счастьем � за круглым столиком пивной она ела бутерброды с сыром, пила �Буратино�, с восторгом внимала студенческим байкам. Молодые люди ухаживали за ней наперебой, курили �в сторонку�, а в магазине на последние деньги купили гранат, оказалось, Паня в жизни не ела гранатов.

Ширков под парами, он возбужден, он предвкушает скорое блаженство. Паня же думает, что сегодня, да и завтра тоже, предосторожность не помешает: милый ее Антошка выпил лишку, не навредить бы будущему ребенку. Слегка смущаясь собственных мыслей, решает, что, пожалуй, сама зайдет в аптеку, превозможет девичью стыдливость, � она же женщина, она невеста! � и купит �изделия�.

Ширков разбежался, упираясь в Панину спину, вскочил на линолеум, сел, обхватил�  Импульс в этот раз вышел слишком сильным � их вынесло на соседнюю, более крутую трассу. Паня взвизгнула, но скорее от удовольствия ощутить грудью его руки, спиной его грудь � и они помчались.

В последний момент, перед тем, как подпрыгнуть на низком снежном трамплине и слететь на лед канала, Ширков из-за плеча невесты увидел, что их несет прямехонько на железный прут. Доли секунды: он валится набок, увлекая Паню, что есть силы толкает ее, разворачивая так, чтобы удар пришелся в него, но скользко, слишком скользко!

Точно в Панин висок.

Толика крови на сером снегу.

Умерла мгновенно.

И это уже не сон. Баржа ползет под мостами, забирая влево, к шлюзу. Ширков глядит снизу на обе конструкции, и думает, отчего он так редко, да что редко � никогда почти не вспоминает Паню? Самозащита?

Вызвали скорую и милицию.

Паню похоронили в Клину.

Песок под Ширковым просох. Впереди шлюз, а там недолго.

Время сыплется с небес, хороня в ржавом корпусе желтое минувшее.

Похороны. На кладбище стоял в сторонке. Мела февральская вьюга � тело отдали только через неделю.

В гробу лежала строгая, простодушие ушло в снег-песок вместе с жизнью.

Мать рыдала не переставая.

Поминки, водка, кутья, блины. Ширков не ел, поминальная трапеза в нем вызывает брезгливость � точно человечину ешь. Пил водку под корочку черного хлеба. Ловил на себе взгляды паниных родственников � отца с могучими руками, пил много; дяди � с косматыми бровями, в самом шевелении их уже читалась угроза; сестер � ужас вперемешку с любопытством. Несостоявшаяся теща на него не взглянула.

Вышел покурить на крыльцо вместе с однокурсником, глядели, как снег заносит двор, заметает скорбь. Почти докурили, как появился Панин отец, � как его звали? Иван�. отчества не вспомнить, � не курил, молчал. Молодые люди двинулись в избу. Отец пропустил однокурсника и могучей рукой загородил проход Ширкову. Плотно закрыл дверь. Будет бить? И тычка хватит этакой ручищей!

Но нет. Отец в упор подробно, словно насекомое на булавке, разглядывает студента. Потом цедит:

� Людоед. Уходи.

И уходит сам. Ширков берет в сенях шапку-пальто, и на станцию.

Потом в институте прошелестел слух, что вскрытие якобы выявила у Пани беременность. На ничтожном-то сроке? Чушь.

Панины однокурсники положили ездить на могилку каждый год. Все время учебы обет исполняли. Потом скорбная традиция забылась, ушла в песок.

Ширков проезжал несколько через Клин по пути в Ленинград, вспоминал Паню, а на выезде жал на газ со светофора � не догонишь.

IV.

Ворота шлюза. Правый берег пуст � запретная зона. Тут тенисто, мнится, что и прохладно. Баржа сбавляет ход, ложится в дрейф в ожидании. Двигатель буксира едва слышно урчит, держа судно параллельно берегу. 

Познакомился Ширков с Паней в конце мая. Сдавали сессию, выдалась пара дней, решили спуститься на байдарках по Истре � коротко, с одной ночевкой. Паню с подругой позвал кто-то из ее знакомых � она училась на другом факультете. До тех пор Ширков ни разу ее не встречал.

Поначалу она ему не пришлась � кулема деревенская в платочке, коса до попы. Улыбчивая, да, но как-то слишком. Оказалась не только хохотушкой, но и стряпухой � на стоянке сварила вкуснейший кулеш из всего, что под рукой. Мало того: кулеш и спасла. Только сели ужинать, откуда ни возьмись стадо коров. Студенты от неожиданности оробели, жались к деревьям. Две коровы, самые наглые, походя слизнули сгущенку из миски и буханку хлеба, направились было к котелку с кулешом, как навстречу им Паня с хворостиной в руках, и ну хлестать по рогам да по мордам! Животины с мычанием ретировались, ужин был спасен.

Ширков глядел на Артемиду с восторгом.

Поужинали. Выпили водки, а Паня пить отказалась с ошеломляющей прямотой: мне еще детей рожать!

Но как она пела!

Когда Ширков затянул вечную �селедку�, Артемида воскликнула с грудным смехом:

� Что это вы такое некрасивое поете?! Давайте лучше я!

Ширков попытался ей подыграть, но услышал решительное: �Не надо, я сама!�.

Паня пела а капелла: �Ой, да не вечер��, �Черного ворона�, а потом и вовсе печальную � �Как долга ты ночь�� Ее голос грудной звучал безыскусно прекрасно в декорациях бледных звезд. После Пани ни петь, ни шутить не хотелось, сидели вокруг огня в лирическом оцепенении.

Ширков тот вечер очень хорошо, будто вчерашний, помнит. Помнит, как растрогался: экая славная девушка, отчего я прежде ее не знал?! И смех ее, и голос � сильный, свободный�

Всю ночь лютовало комарье. Ширков поднялся с рассветом, не было и четырех, соловьи свистали. Вылез из палатки � дымится кострище, на всем роса. Допил остатки чая из котелка, покурил, взял полотенце, спустился к реке. На другом берегу приметил песчаный пляжик среди ракит. Зашагал вдоль берега по тропинке. По висячему мостику перешел реку. В кустах над пляжем разделся и только хотел спускаться к воде, как услышал шорох. Перед ним � метрах в двадцати на другом берегу у кромки воды стояла обнаженная Паня.

Солнце всходило над полем за спиной Ширкова, освещая девушку робким розовым светом. У ног ее клубился утренний туман. Ширков замер, а сердце забилось � роскошное тело девушки казалось мраморным, нереально прекрасным. Не Артемида � Деметра: полные плечи, круглые руки, большая упругая грудь, круглый, точно щит ахейский, живот, крутой изгиб мощных бедер и удивительно маленькие ножки.

Едва Ширков успел изумиться их изяществу, как они попеременно стали ступать в воду, глубже и глубже. В руке Паня держала мыльницу. Вот вода прикрыла ее колени, она поместила мыло на ствол угодливо склонившейся с берега ивы, и, глубоко вздохнув, погрузила роскошное тело в легкие струи � села. Золотистая коса опустилась в воду, выпрямилась, подрагивая в течении, точно пучок водорослей. Паня неспешно намылила грудь, шею, руки. Смыла. Наклонилась вперед, поплыла прямо на невольного соглядатая.

Ширков вжался в землю. Вот она возле берега, прямо перед ним, рукой можно дотянуться. Села спиной к нему � идеальные обводы спины, талии, бедер! Бархатистая кожа в капельках воды с прилипшей травинкой. Вся она � музыка!

Паня шлепала ладошкой по розовато-серой глади, затем повернулась, легла на живот � подставляя восхищенному взору Ширкова роскошную грудь с крохотными розовыми сосками � мне еще детей рожать! Вот лениво толкнулась руками о дно и медленно скользнула прочь. Как раз в этот миг раздалась соловьиная трель.

Больше он не глядел � заставил себя отвернуться, не смотреть, как выходит она на берег.

Десять сорок три. Баржа все еще топчется у врат шлюза. Нет, это невыносимо!

Но вот ворота раскрываются, и из них на простор выплывает ослепительно белая яхта.

� Какова корма, а, дядя Антон?! � раздается сзади голос Василия. � Вдуть бы ей по первое число! Хорошая яхта, она, дядя Антон, что ядреная девка! А эта на миллион баксов потянет, а? Не меньше!

Василий с восторгом провожает взглядом красавицу-яхту, причмокивает и сообщает:

� Шлюзоваться идем, дядя Антон.

 ï¿½Девушка Прасковья� из Подмосковья�� � возгласит механик, шаркая по шкафуту, и звонко насвистит мелодию шлягера. Ширков вздрогнет. В тот же миг вздрогнут ржавые бока баржи, и она поползет в шлюз.

Февраль 2011

Игорь Зотов � прозаик, переводчик, журналист. Родился в Москве в 1955 году. Закончил филфак МГУ. Проза печаталась в журналах �Октябрь� и �Знамя�. Автор двух книг прозы: �День Деревякина� (2002) и �Аут� (2009). Живет в Калужской области.