Le silence est ma nature profonde...

Magda

      Стержень

Я валяюсь на полу гостиницы. Оконные стекла оклеены черной бумагой. В углах сворачивается и шевелится мрак. У разбитых ламп кружатся тени женщин, похожих на птиц, прилетевших из детства. Их запах удушающе прян. Они медленно выпутываются из вуалей, и одна нечаянно тушит крылом остававшуюся надежду. Рассыпаются росшие в памяти чистые неспелые рассветы, капризные мечтанья и обреченное ожидание ребенка, смотрящего на дорогу. Я слышу знакомый запах, я вспоминаю знакомый вкус. Я слежу за дымом сигареты, поднимающимся все выше и выше и становящимся облаком.

Я слышу плеск небесных волн. Он овладевает мной. Я распознаю в нем знакомое присутствие. Слабое покачивание завораживает меня. Очертания выученных наизусть предметов расплываются. Ничто из прошлого меня не удерживает. Наваленные в прошедшем времени распоротые кофейные мешки, иглы дикобразов, цеплявшие любопытство, запах отцовского возвращения из Африки, загородные истерики, колонны фиолетовых небесных дворцов, выраставших, как только возьмешься за потрепанный том со стихами, и одно-единственное лицо� Я на самой глубине вселенского океана тьмы. Я в ее утробе. Снаружи носятся феи и тычут палочками наугад в пустоту. Тревога трепещет, больно от чужих крыльев. На губах теплится догадка.

Камни, принадлежавшие ушедшим народам, крошатся и превращаются в пыль. Водоворот затягивает. Весь мир крутится вокруг меня, я гибну. Раскалываются тектонические плиты, тонут ненайденные материки. Я освобождаюсь от прошлого. Будущее, маячившее как далекий парус, унесено ветром, границы времени стерлись. На воде дрожат сгустки памяти, беспорядочно сплетаясь в хитрые и бесполезные ловушки.

Пелена спадает. Поднявшись с прохладным дуновением, проступают черты женщины, отстраненно сидящей напротив. Мы молча пересекаем линию горизонта. Едва различима затопленная ограда петербургской набережной, изогнутой воображением и проросшей невесть где. Барка входит в узкое зябкое русло. Молчать, продлить ожидание, вдохнуть запах воды и смотреть, смотреть, смотреть�

Вытянув руку, я нащупываю жерла орудий, еще горячих от неуслышанных выстрелов. Видения зыбко колеблются над водой и в воду же опадают. Взлеты и падения предыдущей жизни смутно предстают впереди. Встает бессмысленное прошлое, обретшее цвет и истинную величину. То, что было моим незаметным стержнем, поднимается в дымке, увитое письменами. Я вижу мерцающий столп, мираж исчезнувшей зыбкой действительности, моей позабытой сути.

Дыхание перехватывает. Светящаяся белая стела, покрытая вязью узоров, холодно сияет во влажном тумане. Какие стремления бились во мне, куда вело меня совершенство?

Дверь позади закрыта, я вглядываюсь в сказочное окно. Я слышу, как на улице звучат голоса. Звучат и смолкают, появляются новые, льется смех. Смех стихает, в разбухшей от дождя земле плюхают чьи-то ноги. Урчит грязь, кто-то бежит. Кричит и смолкает ребенок... Приближаются в чавкающей жиже шаги. Сейчас мокрая грязная рука зацепится снаружи за подоконник. Я закрываю ставни, опять слышу шаги. Кто-то подходит к окну. Сейчас постучит.

Постучит вот так, как я изнутри, обнаруживая себя... Что-то ужаснее, чем грязная мокрая лапа... Как я оказался в этом городе, в этой комнате? Почему так темно? Что-то явится мне теперь, перевернутое заново, настоящее. Неотвратимая стихия, постучавшая, как я, тихо, останется молча смотреть мне в глаза.

     Римейк

Не выдержав пытки, я бросился искать Магду в незнакомом ночном городе и потерялся. Как блуждающие огоньки, по островкам посреди беспокойной воды ползали толстые бледные мотыли. Над головой летала одинокая птица любовь. В переулке справа забелели пустые �Жигули�, которые раньше водил мой отец. От жижи под ногами поднимался сладковатый запах, стоило только шагнуть, как сочилось прошлое. Ничего не возможно поделать. Из брошенного в парке и укоренившегося окурка выросло обсыпанное пеплом одиночество в желтом хрустящем фантике. Зыбь на лужах была римейком песенки Далиды. Галстучная булавка и вырытый из земли фарфоровый берлинский олененок дремали в моем кармане, никому так и не подаренные. Откуда-то сверху капал одеколон, рекламу которого три года назад я видел в Марселе. От него я окончательно вымок. Растерянность приняла воспаленный рассветный оттенок. С полными правами сонных растений, как зонтик дурмана, слева поднялось здание с гигантской крышей и порослью перил в виде поганок. Легкая сизая дымка, не исходящая, даже при всем желании, от папиросы любимого зверька, мешалась с ароматом тленья. В затягивающемся колобродстве мой лоб перенаселили бесконечные знакомые в больничных халатах. Тело ощутило странный вкус смерти. Как в окутанных ужасом детских снах, потянулись вереницы перевязанных бантиками похоронных кукольных ящиков, и вот всякое движение во мне и вовне прекратилось. Только мрак, мрак и тлетворное дыхание смерти.

Бумажная волглая мгла продралась. В неимоверной расслабленности, еще в поволоках сна тело сгибается и еле подчиняется, выпрастывается из гусеничной горьковатой слизи и застывшей слюны и перемещается к окну. Я катаю по подоконнику попавшийся под ладонь апельсин. По всему горизонту пятичасового утра пошла трещина, небо раскололось, и из запредельной дали в мир потекло рассветное лазоревое свеченье. Магда, касаясь планет, играя, как я с апельсином, случайно порвала утыканную фальшивыми звездами подарочную обертку.

      Двойственность

Солнце гуляет по домам на другой стороне улицы, растапливает в воздухе счастье. Счастье бродит, как вино. Во мне колотится жизнь, я иду и думаю о капризном жестоком сердце, глазах, темных, как сладкий запрет. Ирисы, которые я несу, уже умирают в мокрой вазе, в тусклом свете, помятые нашими объятиями. По сияющим стенам течет свобода, жидкое солнце, кровавое удовольствие с прожилками сладкой боли. Алые вяжущие буквы меняются местами, получается любовь. За окнами трепетал и бился голубь, и вот порхнул в небо, блеснув крылом, зовет подняться. Кто-то коварно шепчет на ухо незнакомые слова, безжалостной рукой сжимая сердце, пурпур шумит в голове, аорта рвется. Счастье плеснулось наружу, пленный дух несется в бесконечности, настигает, выпустив когти, и я порабощаюсь, подставив впадину живота, застывая в блаженстве.

Ветер губит ветви деревьев, высоких, нездешних. Курлыкают черные птицы, сложившиеся из наших писем. Солнце топит оранжевые прерии в безысходности. Гибкий текучий мир на холоде ночи дрожит и застывает. Другие голоса, другие звуки, другие времена... Переваливается со спины на спину влажная от пролитого сока, в чаду угадываемая двойственность в доме на дне любви, позорной, страшной, горько творящейся в прошлом за задернутыми занавесками в полутьме, нарушая табу. Клокочет, урчит, кусает меня, а потом наступает ногой на сердце и давит. В последнем испуге я вижу стены, отчетливый потемневший рисунок на гладких бедрах, татуированный узор скачет и играет, хватаю руками дым, любовь дышит мне в лицо, гибельно дышит, и я подчиняюсь, сердце еще пытается повторить напрасно привычные движенья, но она сильнее наступает на грудь, и мои глаза останавливаются на ее неподвижном лице.

Между нами скользят стекла витрин. Последний луч исчезает, все закончилось. Воздух густеет. Застывающая сперма оплетает руки и тянет к земле. По лианам течет ядовитая слизь. Отлив, жизнь схлынула с домов, возвращаясь, стекая в мое нутро. Храня в груди ветхое воспоминанье, тихо тая его узорную рванину, я сейчас трогал любовь рукой, теплую, пульсирующую под хламом. Я спрашиваю ее, кто ты. Но она не отвечает. Я мягко сжимаю ее. Тысячелетнее существо, мое древнее любовное воспоминанье зашевелилось, и жизнь, вырвавшись из оков, проснулась во мне, воспряв от дремы, в которую провалилась в горящей долине, измученная долгим движеньем уставшей, стонавшей от боли плоти. Оно, мое онемевшее существо, моя собственность, мое я, начало свое движение в прошлом. Еще сонное, оно выбирается, выходит из логова и спячки, из нашего прежнего жилья, выходит за дверь, идет по долине...

      Солнечные часы

Я искал дом Магды как больной потерявшийся пес. Она жила на самой вершине горы в здании с выцветшими стенами без номера. Сразу за ним начиналось море. На лестничной клетке были выложены шестиконечные звезды. Я отпер дверь с медной табличкой, на которой было написано �Мистер Роберт�. Потом долго сидел, опустившись на пол, на самом пороге. Пил воду из крана, и мне казалось, что эта вода отравлена. Слушал ее диски и пытался читать страницы оставленной на столе �Истории английской литературы�. Сестры Бронте, несчастный Бронуэлл, похотливый Суинберн, Блейк, Вулф. Горел электрический свет, какой бывает только в сумасшедших домах или морге. В Магдиной кровати на втором этаже в мое отсутствие кто-то спал. Зеркало в стене я принял за окно, настоящее окно оказалось на потолке. Я толкнул створку, перевернул, и в стекле отразились обгоревшие черные деревья и еще тлевший за ними закат. Я накрылся ее одеялом и уснул, погрузился во что-то темное и мягкое, коснулся нежных воспоминаний о моем прежнем доме, спасительной дождевой воде, уже не впитывающейся вечереющим мокрым садом, полузатопленных ночных фиалках с их нежным ароматом. Там и тогда я еще мог любить...

Слова и видения свивались, сваливались, переваливались с одного на другое, кто-то меня гладил, и я просыпался, поражаясь окну в потолке. При виде утреннего света на меня спустилось отчаянье, обняло и не отпускало, я не мог подняться. Я еще маячил между двумя берегами, реальностью и нереальностью, оттягивая момент, когда сонливость окончательно сойдет. Разломанные часы, найденные мной на съеденном короедом комоде, шли неправдоподобно быстро, и я, приходя в сознание, выныривая из забытья, подсчитывал, все время сбиваясь, сколько дней остается до моего следующего отъезда.

Где-то высоко в небе плавала намокшая промокашковая луна. Я решил не вставать, пока не захочу есть. Надо мной в небе смеялась чайка. Я вертелся с боку на бок, где-то снизу слышались звуки, похожие на урчание, меня глотала безобразная морская рыба, потом все смолкало. И опять... Вечное и напрасное ожиданье� Нет никакого желания двигаться. Я пробовал читать какую-то книгу с красной обложкой и нелепыми цветами. Растянутые мышцы ныли. Мигрень время от времени притуплялась, не собираясь уходить, и, смотря на себя как бы со стороны, я не имел к себе никакого сочувствия, никто не мог вынуть из меня это отвращение ко всему, что стояло перед глазами.

Потом я спустился на первый этаж, раздернул шторы. Тишина� Солнечный свет ползет по улице. Раньше, когда я был маленький, меня по солнцу учили определять путь к дому. Когда входишь в лес, нужно идти, чтобы оно светило в правую щеку. Обратно � в левую. Обжегшись с двух сторон, можно найти дорогу назад. Мой собственный голос в этих стенах казался мне незнакомым. Я проверил, заперт ли замок, и вернулся окну. Поймал себя на мысли, что боюсь выйти. Было около пяти часов вечера. С пустых улиц пахло дымом. Тихо и медленно за высокими заборами тлели костры из опавших в чужих садах листьев.

      Сочетания и бордюры

Полусладкая ядовитая дрема тихо бьет крылышками, кружа надо мной, сон сворачивается клубком у обветренного плеча. Простерся покров смерти, показавшийся сначала прекрасным, приоткрывший видения странные и необъяснимые, неотвратимо зовущие отправиться в путешествие, укутавшись в золотую парчу одеяла. Я так жду в воздухе дрожанья, говорящего о появлении моей любви. Еще миг, и я проснусь. Проснусь по-настоящему. В дверь струится запах из леса. Подарки сна неожиданны. Пробуждаясь, пытаешься вернуться назад, тянешь на себя рвущуюся ткань, угадывая и приближая немые секреты сокрытых поцелуев. Предвидишь сладострастный взрыв в пустоте, притягиваешь россыпь клокочущих и бурлящих огней, брошенных к ногам огней чуда, � может быть, звезд, может быть, искр подземных, а может, неродившихся планет. Уснуть нет сил. Остается ждать условного треска по углам комнат. Теплый комок с подушки исчез. Оглядывая стены, я понимаю, что лежу в чужом, соседском доме. Под полом закопошился Мышиный король.

На крыльце я натыкаюсь на мертвую бабушку в ожерелье из хрусталя, играющего бликами. Она любуется, как летят белые лепесточки летнего снега, оглядывается на меня. Я полон любви больше, чем когда-либо, но ни о чем не рассказываю. Молча подставляю голову, ей нравится причесывать меня и баюкать. В лесу наверняка уже есть пруд с опавшими листьями, он мне всегда снится, когда на самом деле его нет. Нам ничего не нужно, только легкий ветерок. Странное счастье внутри и снаружи от сознания, что ты есть, ведь не могло не быть.

Еще несколько лет назад все ложилось и просыпалось девственным. Бабушка учила меня рисовать бордюры и всякий раз знала, какой цвет с каким сочетается, цвет плоти с цветом вина, цвет жасмина с бледностью юношеской кожи, учила считать листья на деревьях. Однажды она сказала, что за лесом пожар, и мы помчались, но взяла моя: за лесом над поляной стояла и стыла луна. В кромешной тьме вернувшись с прогулки, она путала ключи и чертыхалась перед террасой, и я, ступив за порог, сваливал в коробку охапку травы, любистока, цветущих папоротников, сорванных то здесь, то там. Ночи пьянящего причастия. Любовное предвкушение. Жасмин голубел в самом дальнем углу поселка, скотчтерьер гонялся за ветром. В следующий раз мы нашли в темноте лавку и опустились на нее, потому что у бабушки болели ноги (или это у лавки они болели?), но факт тот (или это бабушка так говорила??), что мы подняли головы. И когда мы их подняли, мне показалось, что одна звезда свесилась на ниточке, покачалась-покачалась и замерла, как прежде. Бабушка что-то пробурчала мне, наверное, но я не помню. Если бы ты оставила мне адрес, я слал бы тебе открытки.

Но вот скотч навострил острые ушки и поднял мордочку: перед нами со стороны леса появился ангел, вернувшаяся красавица Магда, она приплыла по воздуху, в светящихся серебристо-синих складках и с немыслимой укладкой хиппи на голове. Остановилась, зависла, держа длинную трубу. Она поднесла ее не ко рту, а к глазам. Потом дала мне посмотреть в сторону севера, откуда сама не сводила бесстрастного взора. Я различил сиреневую спираль вращающегося, растущего, приближающегося урагана. И я знал, как знают только во сне, что я смотрю не на север, а на будущее.

Смеркается. Начал осыпаться жасмин. Ночи пропитали меня тобой, и я больше не знаю, где ты и кто я. Я поднимаю голову, чтобы глянуть в небо...

      Облачность

 Какая странная на небе жизнь� Земля накаляется, люди задыхаются от жары. В два часа ночи над головой плывут воздушные замки, пылает черный покров, сон не приходит. Незнакомая реальность выходит из темноты на берег, побеждая невинность, открыв тело и спрятав лицо в вуали. Белые облака высоки, как вавилонские башни, язык любви становится непонятен, но слышно, как кто-то тихо поет, купаясь в сиянии... Атмосферные аномалии, высокие волны... За бортом моего корабля волнуется пена. Покров, разделявший нас, порван. Высвобождаясь из оборок времени, настает пугавшее сердце безмолвие, холодный океан крови плещется и грохочет у ворот в новую жизнь. Корабль плывет дальше. Уже нет никакой надежды причалить к облакам, их белизна все дальше.

Вернуться к людям мне кажется невозможным. Прервать это движение значит теперь умереть. Ожидание и духота изволновали ангелов, готовясь к чему-то, они расчесывали друг другу пух, смотрели в подозрительной тишине на землю. Сердце не унимается, пух падает в тускло мерцающую воду, что-то творится в небе на западе, свершается конец тысячелетия, темнота набирает силу, томление захватывает нас в плен. Слышно, как дышит Бог. Ангелы бились друг о друга, кроша на землю свою невинность, а потом запалили себя, отказавшись падать.

      Акварель

В моем теле поселилось наважденье. Наважденье, наслаждение от угадывания по ту сторону твоей жизни, от жажды по тебе. Роение пыли, крики птиц поднимают во мне неутишимое волнение, и случайное перо, упавшее в ямку между ключицами, заставляет стонать. Я вспоминаю вкус твоего прокуренного рта и как при поцелуе воздух из твоих легких попадает в мои.

Я завязываю узел, шнурком обхватив вьющиеся волосы. Чуть режут между ног брюки цвета топленого молока. Наважденье� Доставая из-под лежанки изношенные туфли, я нагибаюсь и чувствую внутривенное струение наслажденья. Я огромный набухший стебель, еще не лопнувший бутон. Солнце шевелится в нежном соцветье, жжет и колотится безостановочно.

Я сбегаю по ступеням террасы. Меня гонит не знаю куда. Вечерний воздух холодеет. Я ловлю его запахи, его звуки. Я тонок и гибок, я гнусь и ломаюсь. Солнце закатилось в канаву с мутной водой и исчезло.

Зарываясь лицом в несохнущие травы, пугая однодневок, я источаю тонкий аромат. Серое небо ложится на меня, я начинаю остывать, я мокну, по мне скользят облака. Жизнь, жизнь, подожди, я захохотал ей вслед, в переспелых гнущихся соцветьях ты то подымаешься, то исчезаешь.

Вернувшись в темноте, я полностью разделся и вымылся, стоя в белесой посудине посреди просторной комнаты. В углах шевелилась тьма, на пол падали брызги недозволенной радости. Наш дом отсыреет. Распустив волосы, я смотрю в узкую полоску посеребренного стекла на стене. Зеркало, отдай мне мое отраженье.

Надеть полотенце на бедра и ходить босиком по пустому дому � вот оно, удовольствие, предчувствовать появление тебя, тебя изнутри себя, в каждом порыве сквозняка и в каждом скрипе � вот оно, наслаждение.

Я лежал на спине, положив голову на твердый подлокотник дивана, вдыхая запах фиалок за открытым окном. Потом я заснул, и пряди легшей рядом любви ползали по мне и змеились. Иногда она приподымалась с подушек и смотрела на разлитое по дому сонное спокойствие. Ее мертвящий и темный взор заволакивали мечты. Слышалась редкая капель, немо плескалась в небе гроза. Жирные улитки, выползшие из холодного блюдца, чертили на бумаге, что произойдет дальше.

      Курмирабо

�Здесь свежо�, � сказал я, захлопывая дверцу машины. Анна уселась позади: �Увидишь, тебе понравится�. Мы выехали на магистраль, фосфоресцирующие указатели появлялись то справа, то слева, потом исчезли в кромешной тьме.

�Все дороги перекрыли, я еле добрался до аэропорта � опять демонстрации...� Тихо играла музыка, похожая на перезвон монист, дрожащих на груди, осыпающихся на каменный пол, затихающих, а потом опять... �Танец со змеей�, � сказал любовник Анны.

В свете фар показались горные камни. �Недалеко море, � сказала Анна, � увидишь, тебе захочется в него броситься с высокой скалы�. Я улыбнулся. �Тебе понравится, не бойся�, � она ласково потрепала меня за волосы.

Потом появились яркие пятна фонарей и гигантский фонтан с маленькой струйкой, мы обогнули его и въехали на тесную улочку, затопленную электрическим светом. �Ну вот, это самая большая�, � сказала Анна.

Свежесть ночных часов переполняла меня. В открытых кафе сидело полно народу. �Это самый развратный город�, � сказал любовник Анны.

Мы свернули влево, фонари исчезли, машина еле-еле помещалась между домами, и я думал, что сейчас покарябается, ну вот теперь точно она покарябается.

Они искали, где припарковаться, кружа и запутывая меня. В одном из переулков я увидел пару, девушка плечиками опиралась о стену, выставив бедра, расставив ноги. Мужчина склонился над ней, а она все мотала ему головой: �Нет, нет, нет�.

Переезжавшие посреди ночи люди помешали нам, и опять пришлось разворачиваться. �Вот, кажется, там�, � любовник поцеловал ее. И пока он рулил и ставил машину, Анна сказала: �Дерни ее за ножки�.

Под зеркальцем болталась розовая куколка. Я потянул ее за ножки, и черный купальник раскрылся, показав две маленькие пластиковые груди.

� А как ее зовут? � спросил я у засмеявшейся Анны. Она сделала серьезное лицо и сказала:

� Лили.

      H�tel C�stes

Шампанское вобрало в себя свет, засияло на красном столике, привинченном к стене и разложенном так, что выйти уже нельзя. Над холодильником пыхала горелка, подогревая водопроводную воду. Мы забрали пальто Анны из химчистки, накупили всякой дребедени и пили по случаю нашей удачи.

Остаток вечера я гулял по городу и мял карту. Плелись в оперу надушенные, прокуренные дамы в драгоценностях с отражающимися тысячами оранжевых фонарей. За витринами в свете ламп выстраивались вереницы платьев, золотые туфельки, лисьи шкурки вокруг искусственных шей, лежали горки из кусочков помад, коробочки с тенями. В одной из сумочек на витрине стыло мое окровавленное сердце.

Густые сумерки вобрали меня, лишь только я открыл калитку Тюильри. Раскинулся пустой рай. Он тихо волновался, я шел по тропинкам, усыпанным фосфоресцирующими в темноте камушками. Медленно вырастали по бокам фонтаны. На пьедесталах стояли и смотрели на меня бледные юноши, цвели турецкие гвоздики. Меж их темнолюбовными соцветиями разгуливали вороны. Вдалеке показалась гигантская львица, выступившая из ночи. С колеса карусели, катившегося в небе за спиной, летели крики.

На следующий день я появился в отеле, где назначили встречу. Служащий проводил меня в холл к представителю прессы, менеджеру и фотографу. Она опаздывала.

     Я угадал ее спиной. �Потом поедем в ресторан�, � проговорил кто-то и замолчал. Она со всеми здоровалась. �На втором этаже, � ткнул в пустоту хозяин отеля, � я вас провожу�. Магда ушла вперед, потом менеджер, потом еще кто-то, последний я.

     ï¿½Ну вот здесь неплохо�, � слышалось впереди. Потолок давил, стены съехали со своих мест. Сердце не колотилось, и я уже не был уверен, что нужно говорить то, что придумал заранее. На земле существовало только одно слово, ее имя: �Магда�.

Анна предупреждала: �Не наскакивай на нее, не начинай с главного, а то ты ее напугаешь и она вообще не станет ничего отвечать�. Все это было неважно, с ее появлением я коснулся дна, полностью побежденный, делайте что хотите. Это была ОНА. Ангел-хранитель навалился придержать мою душу.

Закончилось долгое, странное путешествие из незнакомого, полузабытого прошлого, поиски, хоровод знаков и загадок вокруг, кружения свечений, жизнь кончилась. Это была ОНА � ЖИЗНЬ. Я только принадлежал ей.

       ï¿½ Вот тут терраса есть, прекрасный вид, хотите здесь?

� On se couche vite, � сказал дымный женский голос. � Et qui? � спросил этот же голос, и мужчины расступились, пропуская меня.

Через двадцать минут мы спускались в лифте. Внизу мне дали фотографии концерта, � для публикации интервью, которое вы взяли. Она сказала всем �Au revoir�, звонила по мобильному телефону, опустив голову, номер не отвечал, надо было куда-то ехать. Она смотрела вниз, выйдя из отеля и не слыша, что ей кричали, орали вслед, затем догоняли на машине, она шла, пытаясь вспомнить, где же она видела, где она...

      14902

Магда добилась своего: я приехал в этот город, не различив, что он искусно сработанная игрушка невзрослеющей девочки, ловушка, в которую заманить меня она заманила, а сама успела выскочить.

Убегает назад, приплывает опять, тихо плещет вода. Город успокаивается. Половина восьмого. Когда я выйду, возле меня остановится автомобиль. В нем будет сидеть моя любовь. Улыбаясь, мы обменяемся незначительными фразами, и я сяду, не пристегнув ремня безопасности. Я включаю радио и слышу песню дрожащего бархатного голоса женщины, которая ведет машину и которой на самом деле не существует. По потолку скользят повторения виньеток и узоров чугунных решеток балкона, растягиваются, застывают, их смывает нахлынувший и уже исчезающий поток света. Все погружается в темноту, а потом опять. На циферблате поверх комода бегут секунды, отмеряющие время звучания. По узким каналам между домов одна за одной едут такие же, как и наша, машины. Под эту музыку можно медленно, медленно ласкать друг друга и, чуть покусывая, ждать победы яда... После короткой паузы она снова начинает петь, душа заходится в плаче, не выдерживая зыбкого присутствия рядом.

У меня болит нога, и я никуда не могу выйти. В этом городе никто мне не нравится и никто не сможет любить меня. Я не включаю свет и смотрю, в то же время, что и она, мечтаемая и ложная, там, неизвестно далеко, как секунды убегают со счетчика аудиосистемы. Она где-то в горах, высоко над городом, покидая меня, приближается к Италии в чужой машине, живая, настоящая, не слушающая радио, уже почти в полной темноте.

Я загородился от света пронумерованных, со скрипом качающихся фонарей, висящих над пустой дорогой. Этот 14902. Качается вода в высоком прозрачном бокале, и в ней не тает голубая строчка записки.

      Десерт

Я долго не засыпаю, смакуя вкус минут, в блаженстве ощущая, как зеленится жизнь в моем саду, ночью сорвав разломить гранат, не упускаю больше ни одного чувственного удовольствия. Как сделал бы кто-то, если бы смерть отсупила.

Поднимаясь вчера с ними по серпантиновой дороге, я ни на что не смотрел, откинувшись на заднем сиденье. Не слушая тишину, они остановились собирать лаванду, я растягивал девственную небритость.

� Здесь все так красиво, что у нее, � Анна выделила это слово, посмотрев на меня, � должен наверняка быть поблизости домик.

Я курил и выдыхал дым через ноздри, от незнакомой толстой женщины пахло духами �Ангел�. Мы приехали на берег залива, заполоненного яхтами, я молча опустился на плетеный стул, мне что-то заказали. Потом я смотрел на них, как они ели, как приносили новые тарелки, открывали что-то и шел пар, наливали красное вино. Анна украла свечку с соседнего стола, наша не зажигалась. Я смотрел на них, сидящих под ветвями незнакомых деревьев, ничего не слыша, следил за их взглядами, жестами, как беззвучно падает нож, надорвав онемевшее счастье. Я чувствовал близость необъяснимого чуда, но не понимал, что с ним делать. Под тихий плеск внутри что-то происходило, текло в венах вязкое вино.

Мы ждали десерт, любовник Анны предложил играть. Разрешалось отвечать только �да� или �нет�, ни слова больше. Я устало выдумывал Анне вопросы, смотря на необитаемый замок, спросил, знает ли она, что в его окне горит свет. И она растерянно проиграла, произнеся по-французски красиво: �У?�

Пришел аккордеонист. Или аккордеонист еще не пришел, когда Анна вне игры закричала: �Это ОНА!� Я увидел, как ОНА скрывается за дверью дома напротив, маленькая, худая, с торчащими в разные стороны рыжими волосами. Дверь притворно не затворилась. Я рванулся к НЕЙ, побежал по ступенькам, глянул на НЕЕ, стоявшую вверху лестницы, ОНА испуганно обернулась и оказалась совсем другой, незнакомой мне женщиной.

      Достопримечательности

Черно-белые снимки, унылые домики, высокие двери, закрытые ставни� Эмалевые слоники по бокам, увитым диким виноградом, стеклянная матовая дверь, а за ней постель, на которой они спят вместе. Она ласково называет его и нежит. Она смотрит в потолок и улыбается, улыбается мыслям о любовнике, натягивающем штаны, чик � машина у калитки не попала в кадр.

Новый кадр: она могла бы жить за высоким забором, утонченная, длиннорукая, с густо накрашенными ресницами, вкусными веками.

И еще потом кадр, с обрубленными кронами, как их � кора все время отстает, и ежики висят на веревочках � платаны. Зачем их обрубают, отказываясь жить в темноте? Лунные блики падают на вседозволенность, соскакивают, лунные блики встречаются, пересекаются, накладываются один на другой � вспышка.

Еще один: с игрушечным забором, такой я строил ребенком на куче привезенного вчера мокрого песка и тыкал внутрь цветочки. Щеки после заката пылали, как если б проглотил солнце: вот какой у меня дом и сад с золотыми шарами, гелиотропчиками, молоко стыло, собака тявкала на белую лошадь. Наутро все затаптывали. Мне хочется исчезнуть отсюда.

Надо беречь пленку, я ускорил шаг, прошел общую школу девочек. Со скольких лет они туда поступают? Она, наверное, бегала здесь в красном платьице сто лет назад и падала все время, ранясь, и плакала, и ее тошнило от удара, и в животе что-то погибало, она плакала, а я не мог ее поцеловать.

Стая малюсеньких птичек, целующаяся пара в машине, я замерз от мистраля и свернул на улицу вдоль берега моря. Зашел погреться во что-то, оклеенное задумчивыми амурами, к ногам бросилась беззвучная собачка, звук отключили, картонная продавщица улыбалась и не двигалась, пока я не вышел, забыв роль, и тупо смотрела, как ветер треплет мои патлы.

На углу стоял странный-странный дом, полукруглый, витой, кружевной, на берегу моря. Я щелкал, щелкал, отбежал назад и увидел распахнутое окно с трепыхавшейся занавеской, за которой жила моя любовь. Запрыгнуть, подтянуться, еще раз запрыгнуть, еще раз подтянуться, дотянуться до нее...

� А соседний дом вам не нравится, не нравится? � принялась кричать, путаясь в тюле, мердлявая старуха, вылезшая из-за болтавшейся створки, вместо красавицы ухватившись за плетенья решетки, пытаясь их расшатать, порвать, швырнуть на меня.

Я пошел в сторону замка. Замок � громко сказано � замочек посреди городского парка с кактусами и желтоягодными пальмами, и еще там белые гроздья цветов, похожих на юношескую доверчивость. Заколдованные принцессы, оплетая хвостами пальмы, тянули головы для поцелуев.

Они тут все такие нервные, снимать надо быстро, к тому же это министерство на самом деле, вон папки за окнами из шкафов торчат. Еще пленку засветят. Но двери, какие двери! К кому вели они, когда� новый кадр...

Еще море, с болтающимся в голубоватой дымке островом Монте-Кристо. В сумке толкался Новалис, запутавшийся, пока я сбегал по склону, в куче бус, запонок, денег, шишек из парка Борели и разломанных сигарет. Ветер вконец истрепал меня. Смеркалось.

Я прошел мимо зеркальной булочной с дверями на фотоэлементе, они съехались, я вернулся, они разъехались. На витринах пахли металлические коробочки с рядами пирожных, розовых и лимоновых, вафельная чашка с шоколадной начинкой. Из пустоты проявилась продавщица и оказалась актрисой Вертинской. У меня открылся рот, и пришлось сказать: �Сhausson italien�.

Я губами отодвинул бумажку, � кажется, с яблоками. �Шоссон� � это почти что �шоссет� � с яблоками, итальянский. Я быстро шел, сопел и вдруг за аркой с надписью �Бани� увидел опускающееся в море солнце. Боже мой! �Боже мой�, � подумал я и помчался за новой пленкой в лавку сразу за фруктовой. Начинающий и пока неизвестный актер за прилавком предупредил меня, что для здешних закатов лучше подходит четырехсотка, на десять франков дороже, но зато виднее.

Облака съеживались, сдувались и морщились. Я добрался до арки, за ней на скалистом выступе стоял мотоцикл и у самого края над пропастью женщина, она посторонилась. Я глянул на море и застыл � там, на горизонте, больная, одинокая, сияла моя любовь.

Я не подозревал, что бессмысленные надуманные чувства, как равнодушный дождь, пропитают город и что покинутый город не потонет, а будет капризно призрачно плавать. Я не видел, как небо медленно переворачивалось, стекало, как наконец город качнулся и еле слышно тронулся с места. Вчера, достав из избуравленного короедом комода журналы с фотографиями Магды, я наткнулся на статью с цветной схемой перемещения материков и следом карандаша на полях. Я листал страницы и не чувствовал никакой принадлежности времени, оно текло, не затрагивая меня. Что делается с кораблями, переплывающими за горизонт? Они не замечают, как попадают из черноты океана в черноту туч� Капитан не дает команды взять курс на сниженье.

Что станется с одинокими bateaux, везущими немногочисленных бедных пассажиров, не узнает никто. Рулевой заснул, я, неуемный, брожу, таращась на звезды в пупырышках и тускло мерцающую холодную землю, тонущую во мраке. Слышен шум бьющихся парусов, млечность слетает с них. Перехватывает дыханье...

Я уходил все дальше и дальше от дома с табличкой �Мистер Роберт�. А кто такой этот мистер Роберт? Сомнительная личность, подставное лицо. И пока я шел, оглядывая чужие дома, чтоб больше никогда их не видеть, я заметил, как необычны они, как заострены некоторые углы, как все по-странному они вытянуты, как спасательные лодки, ждущие кораблекрушенья. Меня немного качало...

Я соображал, подняться ли на гору в храм и не умру ли я по дороге. Я пошел вверх, то и дело останавливаясь, пытаясь унять неуемное сердцебиенье... Вот надвинулся фронтон храма, я взял быстро влево, чтобы качнувшаяся мачта не вышибла мне мозги. Храм дрожал, лестница кончилась, и я по подъемному мосту вошел внутрь.

Там тихо потрескивал воск свечей, пламя слегка отражалось в кусочках мозаики, темные святые обступили меня, а за ними виднелось много, много-много-много и много табличек на стенах с благодарениями, инициалами или цифрами. На первой, попавшейся на глаза, стояло только одно слово на тарабарском языке � �Спасибо� � и только одно число � год моего рождения.

Бесконечно вверх уходили бесчисленно длинные канаты с подвешенными корабликами, корабликами, корабликами. Жены моряков ждали и молились, пока те путешествовали, захлебываясь в соленой воде, опускаясь на дно.

Я глянул наружу, сколько их, больших и маленьких, лодок и катерков, бороздило море-океан, плывя в город любви. Голова перестала кружиться. Моряки накормили меня. Я упирался во что-то ногой и держался руками за какие-то палки, чтобы обмануть себя и не бояться, когда божественный корабль поднимался, зависал на мгновенье и тут же, разбивая волны, падал.

Я думал, как издалека увижу снег где-то внизу. Я думал, как снег будет лежать на толстых ветках забытых мной старых деревьев, как я буду думать, что был в городе, где была она.

 
      Герои дальних стран

Равнодушное море прошумело у нее в голове, и она окончательно проснулась. Поводила глазами. Грязный розовый ковер, чердачные балки, окно в крыше. В темноте лил дождь, барабанил сквозь сон, мерный стук успокаивал. Девочкой, непонятным существом � девочкой � в дождливые ночи она была спокойна, что в непросветную сырость никто не пойдет ломиться к ней в дом и бить стекла, пытаться пугать могла только ветка, задевая о водосток. Но здесь другое дело. Это чужой город. И к тому же еще казалось, что заливает, плещет снаружи подступившее море, дом качается, снимаясь с места. Она спускалась пару раз на первый этаж и глядела из-за штор на пустую дорогу. Жуть какая! Он был здесь... Он мог быть здесь. Молоко в холодильнике совсем свежее�

Электронные часы остановились. Не у кого спросить, сколько времени. Не будет она ни у кого ничего спрашивать. Пошли все к черту, почему она должна спать в кофте, на матрасе, возле оберток печенья. Конечно, негодяй напротив уже запер лавку. Он открывает ее, когда она засыпает, а когда она просыпается, он спокойно закрывает ее. Магда двумя пальцами пыталась раскрыть кляклую коробку из морозилки. Кроме двух отбивных и йогурта, жрать нечего. Это это она должна есть на завтрак. Почему она терпит? Мистер Роберт какой-то на дощечке на двери, она знать такого не знает. Свечи кончились, сегодня она будет сидеть в абсолютной темноте, обнимаясь с лампой, без всякого электричества. Бедлам какой, бордель! �Караул!� � прокричала она мысленно, высунувшись из окна. �Караул, � кричала она, � мне нужен ОН!�.

Она пнула ногой мешок с мусором, валявшийся у парадной двери, и направилась к морю. Минут через десять она сказала: �А он ничего, твой город, здесь красивые дома, калитки, вон, с синими слониками. Не такой страшный, как казалось�. Никого, это хорошо. Магда прошла мимо мясной лавки и коммунальной школы девочек. ï¿½Я могла здесь родиться и ходить сюда, � подумала она, � хорошо, что нет�. В такой грязи. Углы поливают хлоркой. Внутри Магды что-то ерзало. �Что, что такое, почему мне так плохо, � спрашивала она себя, � почему я иду через силу, отчего я так устала, почему я не могу жить как все?� Перед ней легла широкая дорога. Магда повторилась в зеркалах пахучей булочной и остановилась у полукруглого дома в виньетках. �Ба, красота какая�, � сказала она себе. �Вон, вон! � она представила себя кричащей кому-то теперь сквозь ветер, � вон за тем раскрытым окном я могла бы жить�. Полукруглый, с виньетками. Но где же море? Она обернулась. Здесь снизу мешали дома. Только виден огромный корабль недалеко от старого порта. �Bateau, bateau�, � затараторила она тихо и побежала в своих туфлях на высоких каблуках. Корабль! Потом остановилась. Корабль отходил. Корабль уходил! ï¿½В прошлое�, � подумала она. Большой, белый, с палубами и мачтами. Он уезжает. Она могла бы успеть, но теперь поздно. Он уезжает далеко в прошлое. Она поняла. Это очевидно, она опоздала.

Как высокая цапля, она, немного ссутулясь, медленно пошла к тому месту, где за ним можно было смотреть, пересекла дорогу, глянула за парапет и изумилась. Далеко внизу плескалась вода. Море. Оно поразило ее, она не знала чем. Столько воды... Нет, не то. Цвет? Вот этот плеск? Эта тоска. Вдруг она поняла, почему бабушка каждый год ездила к морю. Если бы она успела на корабль, плавающий в его волшебной воде, он бы наверно куда-нибудь ее привез. Она знает чем, чем вода ее поразила. �Это полное подтверждение�, � сказала она про себя и двинулась опять вперед, опустив голову. Ей захотелось кинуться со скалы, в воду, быть бесконечностью, она больше не может носить постоянную боль только оттого, что она живет, она хочет раствориться в воздухе, слиться с океаном, самой стать бесконечностью�

�Армии героев Востока и дальних стран�, � прочла она на арке и стала спускаться по лестнице, пахнущей мочой. Она посмотрела вверх и испугалась, прижалась к камням и, скользя по ним руками, прошла.

Корабль на пути за горизонт... Куда он едет? Скоро все, кто на нем, будут счастливы. Какой сильный здесь ветер! Пройдя под аркой, Магда оказалась на скалистом выступе, выдававшемся в море больше всех остальных. О выбеленные скалы с шумом бились волны, рассыпались и, пенясь, лизали камни. �Прошлое, прошлое, � повторяла Магда. � Я сообщница с ней, с другой, из прошлого�. В грохоте океана невозможно ничего понять, ни о ком он клокочет, ни кто она, она, в прошлом. Но она была, она любила, она жила. Где-то в джунглях. Где-то в доме на сваях, где-то в дыму, в сумерках. Он курил, или она, и она клала голову ему на колени, или это был он, лежал на диване, а она сидела, гладила его волосы, или он � это была она, почти равнодушная, обезумевшая от кинжальноострой безысходной боли в груди. Корабль совсем исчез, только точка на горизонте. Неумолимый ветер, разбрызгивая волны, не давал дышать, если она смотрела прямо, приходилось отворачиваться. �Он качает меня�, � думала Магда, ухватившись за чугунные шарики ограды. Сколько во мне килограмм, сорок семь? Она не знает, она в этом не разбирается, конечно, он вполне может ее качать, он ее качает. Что она ему?

А где он сейчас? Что она ему? Купил новую машину, едет где-то. Это его фотография во всю стену на доме за спиной? Что он сейчас делает? Кто он? Она не знала больше. Волны продолжали с грохотом хлестать о скалы. Она не могла точно определить их цвет внизу, не могла назвать. Немного похож на цвет подаренного бабушкиного перстня. Но ей уже все равно. Они не могли повторить первого потрясения, они только его гладили, зализывали. Средиземное море� Что бы она могла узнать, живя здесь, смотря каждый день в бесконечность, желая тщетно проникнуть за горизонт, за то, чего нет? Магда повернулась и легко пошла, возвращаясь, прочь.

      Король ничего

Время нескольких удовольствий: полностью опустошить себя в неловком движенье, измотаться в разные стороны, почувствовав изнеможение и беспощадную расслабленность, стать дымом, вдыхать тебя, становиться легче дыма и относиться безучастней к великому миру, испачкаться в крепком кофе и удовольствии, подставив под сомнение дальнейшее сердцебиенье, видеть желтоватые пятна и разводы и чувствовать запах того, что исчезнет. Неожиданно выпрыснуть в вечереющий сиреневеющий воздух, имитирующий цвета какого-нибудь олигофрена-художника позапрошлого века, выстрелить теплой жидкостью бреда и сшибить с ног твои идеалы, с вескими сиюминутными доводами повторив, когда больше ничего другого не получается, а только это и опять это, что никогда не произносят вслух, душистым горошком обвиться, оплести, оставаясь цветущим, выпустить тысячу семян, размазаться по тебе, как грязь после дождика на прошлой неделе, когда еще было больно падать, плод вызревал и собственное нутро казалось нездешней тропической мякотью, сочившейся сквозь невзрачную оболочку мыслями о взаимопроникновенье. Летучие и нестойкие, верхние ноты выдали составляющие ароматического букета с горьким померанцем. Переворачиваешься с живота на спину, вытекшая слизь остужается темнотой, язык нащупывает изменившее цвет отчаянье, опустошившись полностью, ты дрожащей рукой оживляешь маленький огонек на конце сигареты.

Букет раскрывает сердцевинные ноты, соцветья переговариваются между собой, сыпятся пряности. Проходит часа три. Становится виден рисунок дорог, ведущих к помешательству. И даже если бежать прочь и наугад � прибежишь к тебе.

Я лечу и не нахожу больше дна, твоя теплая глубина вбирает меня. Запах остается прежним, как все белые цветы, ты дольше других сохраняешь невинность, она остается внутри, когда снаружи ты рвешься. Тебе все время хотелось раскрыться, и вот, когда ты поднимаешься в темноте и лепестки валяются на полу, твое желание раскрыться не уменьшается. Ночь, черная снаружи, с белыми облаками внутри, выворачивается наизнанку, рассвет не за горами.

Становятся ярче чувственность и животность, проявляется мускус, и в отдаленье � сладость, сиамская смола, ваниль из Индии и пустота. Хочется пить, и пью из тебя, привыкнув к странному вкусу, но все равно про тебя ничего не знаю, теченье захватывает все сильнее и сильней, ничего не видно, только плещется выпущенное мной на волю неутишимое волненье.

Возвращается вчерашняя лихорадка от боли в поломанных крыльях, синева окрашивает лужи, сливая их в одну мировую темень, сгущающую власть свою с каждой минутой, прячущую с каждой минутой все больше непонятных зверей, рои невыговоренных мыслей, и вот последние белые пятна, маленькие розы из детства, на которых настаивали эликсир долголетья, слизаны вместе с сияющими облаками долгим, приятным и некончающимся засосом пустоты, в которой может лежать, расти и заниматься любовью все что угодно.

      Игра снов

Я долетел, я не умер в Брюсселе, опоздав на один самолет и дожидаясь другого. Сейчас я иду на концерт, как и все остальные, но мне кажется, что вот-вот опять что-то случится. Я останусь в холоде, а там, за стенами, продолжит кипеть страсть, цвести порок и пробуждать отклик чужого сердца. Зачем, зачем все эти чужие лица, чужие языки, чужие города? Мое тело устало от странствий. Оно хочет покоя. Концерты... Зачем мне концерты? У меня есть мой старый дом, занесенный снегом. Иногда так необходимо, так нужно остаться и быть в тишине.

Но, прерывая молчание, музыка вновь уносит меня. Она дарит нежданные поцелуи, незнакомые ласковые слова. Уже мелькают прутья ограды, начали спрашивать лишние билеты. Как и водится, чей-то бывший особняк. Сегодня здесь будет петь она. Повсюду резьба, инкрустация, блеск хрусталя, медные ручки, чистые стекла, холодные облака. Я заглянул на шумок в буфет: потолок в цветах и лепнине, кажущейся вкуснее пирожных. В такой буфет нужно отправляться с крашеным блондином в бархатном пиджаке и звать его каким-нибудь иностранным именем, Рокабаром. Слизывать вкусную пудру с его губ. А потом, наступая всем на ноги, уйти посреди концерта не скажу куда...

Хочется сырых яиц. Я могу ошибаться, но, по-моему, белок способствует... Я не добормотал про белок и подумал, что вся моя кровать в пятнах. Раздался первый звонок. В лакированном лабиринте замелькали черные лебеди-подлокотники, полетели лепесточки на шелковых обивках, загуляли блики, блеснула антикварная кочережка в углу. Мне порвали билетик, поискали оружие. Театральные леденцы? Мулат в ослепительно белой рубашке с агатовыми запонками прошел к первым рядам. Оттуда поднималось и вилось приятное сигаретное курево. По рядам шел гул, слышался смех, девушка с размытыми вокруг глаз сиреневыми густыми тенями беспрестанно оглядывается. Амуры облепили зеркала, задохнувшись в чаду, бедные амуры. Кто-то пустил бродить в зале линялое слово �маньеризм�.

Еще одна дева, затянутая в черный гипюр, смрадными очами глянула на меня, садясь рядом, с траурными розами в руках. От них поднялось что-то, какое-то чувство, и я его нечаянно вдохнул. Гигантские люстры потухли. В полутемноте качалось пятно длинной упругой каллы. Голова кружилась, занавес медленно раздвигался. За сценой колыхалась драпировка.

А что она сделала, чтобы получились такие размытые тени, размыла их? Чем пахнет от нее? Когда я ребенком спал на многоместной кровати с изголовьем из белой кожи, надо мной висела дремавшая голая женщина, выточенная из дерева. Вот ей она пахнет. Примешивается другой запах. Сандалового веера, может быть. И еще почему-то пахло хорошо от страусиного яйца, лежавшего в корзине в стеклянном серванте. Здесь же запах, сохраненный бусами слоновой кости, в то время как любимая шея уже забыта, любивший ее забыт. Еще от нее пахнет сладостью шоколада с нугой, который не помнишь кто принес, и ел ли ты его вообще, или он тебе снился. Несомненно, ее собственные духи из толстого фиолетового флакона, стоящего сейчас на холодном подоконнике у нее дома. Запахи теней и помады, пудры. Запах заколки в волосах, туши для ресниц. Геля для волос. Бальзама для ванной. И еще ее дурманящие цветы. Не розы это никакие. Багульник? Папоротник она принесла. И еще вкусный запах из ее рта. Огоньки блуждали по залу. �Мигрень�, � подумал я и наклонил голову. Кровь прилила, затопила все внутри. Нет, нельзя так голову наклонять. Человек проживает настолько сложную внутреннюю жизнь, что его связи зависят от странных сомнительных капризов, одному ему известных ответов.

Драпировки за сценой засветились серебряно-синим. На них нарисовались какие-то веточки, листья. Дива появилась среди абсолютной тишины, и спектакль начался. Он продолжался почти три часа без антракта. Я слушал, затаив дыхание, программа была новой, открывшись вереницей слов об окровавленных отроках царственных династий. В зале все время происходило какое-то движение, люди вставали, выходили, приходили. Отроки растворили ворота в призрачный город, привидевшийся диве. И чем дальше шли раненые принцы и обезглавленные короли, прокутившиеся, промотавшиеся, тем больше я боялся наклонить голову. Со сцены пахло красным. Красными огнями, красными розами. Страстью. Плотью. Мертвенно-бледный Вертинский уронил магнолию и исчез. Она была одета в платье тридцатых годов, длинная, худая, на высоких каблуках, она, слева, она много курила, держа в руке ненормально длинный мундштук, касавшийся моего сердца. Танцевала танго. Посреди концерта у нее упала серьга, но она не обратила внимания, не подняла, просто сняла другую. А потом, в самом конце, дива, вдруг с лицом сидящей рядом незнакомки, после баллады про недостижимую звезду запела про далекую землю и далекий город, куда плывут и летят все ее спутники, все ее прирученные звери и наследники королевств. На каком-то другом языке, незнакомом, древнем, который она знала в совершенстве, она, сидящая слева, потерявшая серьгу, которую поднять означало получить кровоизлияние в мозг, и я узнал ее, узнал свою любовь. А она сидела рядом и не могла понять, кто победил.

      Храм Спаса Нерукотворного

С сумерками во мне сгустилось предчувствие. Сколько времени оно бродило, как вино? Светилось, плелось, размножалось иероглифами в узорах обоев перед сном. Ночью горело на конце сигареты и плавало на дне стаканов. Пора, пора, я кривил губы и ругался, ища ключи. Душился одеколоном и топал ногой, надевая башмак и закрывая дверь, пора. В тусклом свете в душе показались созревшие, поспевшие, надламывающиеся лестницы и храмы, слышался шорох ткани.

Сидящего в детской кроватке, она накрыла меня волшебной сеткой от комаров и спасла навсегда. В ночных блужданиях со светильниками по дому и вокруг, в цветах и перерывах между ураганами я различал ее немое присутствие. Я мечтал жить в воздушных замках, поднимающихся, меняющихся, развеивающихся и опадающих от дыхания тишины.

Она идет навстречу. Я на ходу хватал снег рукой и пробовал его на вкус, мои губы сказочно шевелились. Я бесконечно твердо знал, где она сегодня будет и во сколько. Под ногами хрустело. Мне виделось слабое мерцание ее платья и его винный цвет, а я, � я лежал, раненый, на холодных плитах, она опускалась рядом, положив мою голову себе на колени и молитвенно склонясь надо мной. ï¿½Я твой жених�, � твердил я, держась в метро за поручень. �Иначе быть не могло �, � сказал я вслух и открыл глаза.

На улице бушевал буран. Любовь неземная, волшебная, суженая, единственная, последняя. Она скиталась в начале века по всей стране, голодно скользила в привокзальных кафе в огромной шляпе, останавливалась в холодных гостиницах, ходила кругами у Патриарших прудов, ходила кругами, потом пропала � и вот опять появилась, недавно, несколько дней назад, спустилась по воздуху, соткалась из света.

Передо мной развернулась непроглядная пелена с расплывшимися пятнами фонарей, слабо слышался колокол. Я свернул и пал в снег в грозных очах Иисуса. Снег на лице растаял от тепла и слез.

Любимый, тихий, темный монастырь, в нем мне свободно. Когда гасят свечи, можно смотреть в темноте в купол. Там холодно и блаженно. Я тихо вошел и опустился в мраке на колени. Мерцало только несколько лампад, слабо виднелись почерневшие лики. В позвякивающем и то пропадающем, то появляющемся из-за людей кадиле тлел и дымился ладан. На улице от бури исчезли и фонари, и на храм с неба упал полог белых декораций. Запах церковных погашенных свеч, дыма и роз дурманил и кружил голову, и я уже падал, падал, как ангел, издалека, под тихое напрасное песнопение.

В полусне, в полубреду я пытался различить ее, отыскать. В глазах безнадежно рябило, я знал в беспросветной глубине, где-то уже знал, что все зря. Золотой священник обходил стены, и свет ложился на старые фрески. Полет захватил меня, до меня доносилось странное шебуршанье. �Это от крыльев, � подумал я, � под куполом, сверху�. Сверху под куполом не было покоя от гомона других ангелов, их костистые голубоватые крылья шелестели, беспрестанно ударялись друг о друга и о стены, на меня падали чужие перья. Я услышал слабый стук двери, и шаги по лестнице, и скрип еще одной двери, и шорох платья, и я застыл возле колонны, закрыв глаза, ни сказать, ни выразить, сам как женщина, ожидая святого дыхания, беззащитный, любовный, пока вокруг не заметалось и не опустело.

Я поднялся в тишине, обошел храм � уходила со скамеек и пряталась в углах только тишина. В стенах храма разнеслось эхо от стряхиванья перьев, скрипа двери, шагов по лестнице, еще скрипа. Там, на улице, я дохнул на руки, заспускался, сунув монетки нищим, а за спиной в смертельной тишине еле слышался из-под купола угасающий трепет крыльев.

      Нечаянная радость

Я паковал чемоданы. Они стояли дома по всем комнатам, раскрытые, полузаполненные. Я собирал их уже несколько дней, пытаясь отыскать вещи, которые мне хотелось бы взять с собой. Смотрел бумаги и складывал для Магды эти рассказы. Беспорядок заранее напоминал мне о возвращении.

Я был свободен и гулял по городу без цели. Был канун Покрова, пора первого снега, начало жизни. Время моего пробуждения. Из всех цветов к этому времени раньше на даче оставался единственный куст ветвистых высохших роз.

Замерзнув, я зашел погреться в храм. В Покров родилась мама. Покров был моим любимым праздником. Я подал записку, купил свечу, прошел из правого придела в левый, глянув через плечи в ароматный дым. Нашел любимую с детства икону. Это детство я пытался уложить в чемоданы, но у меня ничего не получалось. Я поставил свечу и вышел.

Возвращался той же дорогой, что и много лет назад, когда был ребенком и шел сильный снегопад. Магазин, где продавали пончики в пудре и висели люстры, как мне казалось, из Зимнего дворца, давно закрыли. Но откуда-то все-таки пахло пончиками. Как будто снова вдвоем с матерью мы отражались в мутных зеркалах. Тогда мы тоже заходили в храм � нашли его в темноте по звону колоколов. И вот то сегодня � прошлое.

Недалеко уже сутулился мост, на котором тогда мы мечтали, оба как дети. Я увидел ее издалека. �Магда�, � подумал я сразу. Я знал, она должна была измениться за столько времени. Ей шел черный цвет, в который она выкрасила волосы. Она стала от всех отстраненной, зрелой. Похорошела. Мы подходили друг к другу ближе, и, рассматривая ее, я не узнавал в ней прежнюю Магду. Она поймала мой взгляд. От Магды у нее была только первая буква имени. Она виновато попыталась улыбнуться, но от холода у нее не получилось. Ее могли звать Марго или Марией. Совсем рядом, как будто чтобы заговорить, она разжала губы, выдохнула теплый воздух, и свеча в церкви погасла.

      Один рецепт

Магда вошла в теплый Рай, исчезла. А мне нужно было возвращаться. Лебяжий пух из ее подушек роился под фонарями, меня заносило снегом. Магда в это время уже принимала ванну горячего чая.

В вонючем переходе продавали глянцевые журналы с рецептами бессмертия. Мне представилось, как в неоновом кафе у моего дома на высоком стульчике кто-то сидит и скучает. Ждет меня. По ночам, когда я открывал окно и курил, огни в соседних домах уже не горели и только это кафе было всегда почему-то открыто. Я выдумывал какую-то историю, поезд ехал сквозь черный парк. Мне не хотелось вставать, я без пересадок доехал до последней станции и сел в первый попавшийся троллейбус.

Потом я сошел в бесчувствие. Сколько времени я гулял, не знаю. Где-то прогудела сигнализация. Я смотрел на незнакомые дома, незнакомую улицу и вдруг увидел, собака в кафе принесла кому-то мое верное сердце, увидел высокую женщину, развязно идущую по шоссе в одном черном платье, увидел, как сверкают на нем льдинки, как тихо проходит мимо меня смерть.

      Богемский гранат

В кустах у церковных стен шуршал рассвет. Сонно двигались ветви, по земле ползали тени предметов, которых на самом деле не было. В сыпавшейся росе ворковала не спавшая всю ночь больная горлица. Чуть шатался собор и памятник святому Георгию, змей под копьем чуть извивался. Редкие люди, попадавшиеся навстречу, оборачивались � в городе до сих пор не появилось никого, кто был бы красивее медленно шедшей по улице в этот ранний час старой женщины. У нее болела от дальней дороги нога, но она не хромала. Только иногда царственно останавливалась. Музеи и кафе были еще закрыты, в кукольной лавке шелестели бумагой, из лавки на углу пахло чаем и шоколадом. Медленно поднималась решетка на окнах антикварного магазина. Внутрь него старуха и намеревалась пробраться. Дамы в конце зала кивнули ей пятнами вместо лиц. Жизнь слепила электрическим светом. А она забыла, что это такое.

Она потрогала бронзовую цаплю. Здравствуй, ты видишь меня своим застывшим зрачком? Ты меня узнаешь? По подоконнику к ней бежали девушки с гроздьями цветов в руках. Огонь еле теплился в матовых бутонах. Блестел лак на столе красного дерева. Все начистили, отполировали, настелили ковров. Слоны на спинах несли высокие башни с принцессами. Она любила их искусный витой узор. Но резные башни упали.

� Вы что-нибудь выбрали? � спросили из глубины. Она захрипела.

На полках стоял мейсенский фарфор, знакомые фигурки. Теперь чужие, за стеклом. Их унесут поодиночке, фигурки, ковры, кресла, цаплю, цаплю. Но ей-то что, ей все равно. Она нагнулась у витрины с драгоценностями. Кольца, брошки, серьги, запонки, булавки для галстуков, ей часто дарили такие. Если бы ее пальцы не распухли... Если бы она была так же легка, по-прежнему невесома... Ленты и ожерелья на шее, камеи на воротничках, броши, колющие через платья, они тянули к земле. Ожерелья рвались и сыпались по всей зале посреди бала, бусины скакали по лестницам, выпрыгивали на улицу. А она даже не замечала. Стояла посреди застывших пар и смотрела в никуда. Кровь стыла у всех в жилах, а она и бровью не поводила. Еще недавно эти вещи хранили ее дыхание. Пахли ее духами, совсем недавно.

� Простите, эти браслеты, � спросила молодая, воздушная иностранка, � когда их изготовили?

� Это середина прошлого века, богемский гранат, � улыбнулись дамы.

Богемский гранат, богемский гранат... Что они знают? Ходят, решетки туда-сюда двигают. Но она отвлеклась. Вот булавки для галстуков: одна круглая из красного коралла, другая с портретом, птичья лапка со сжатой жемчужиной. Он отдал ее, когда они расставались, молодой, воздушной, она прятала эту булавку в одежде. Он просил в обмен ее платок. Говорили, утонул в Венеции.

Она выпрямилась, вышла на улицу, медленно пошла мимо людей. Она была призрачно прекрасна: острый нос, пепельный оттенок губ, поэтическая бледность и�

Наступал вечер, люди выходили из музеев, пили берлинер вайссе. Жизнь разгоралась и вибрировала на всех дорогах. Мимо опущенных решеток проходили люди, бросая мимолетный взгляд. Треснул лак на столе. Неслышное дыхание пронеслось внутри антикварного магазина и исчезло.

      Любовь к меланхолии

Замерзнув в Бодемузеуме, Магда спустилась по мраморной лестнице к выходу. Там, кутаясь в пьяновишневое, она купила почтовую открытку. Люди разглядывали ее напудренное лицо, губы с темной помадой, оборачивались, уловив запах ее духов, следом оказывались на площади и останавливались в растерянности. Она не придавала им значения и вертела в руках пейзаж Фридриха.

Стуча каблуками, она свернула с Unter den Linden в пустой переулок. Небо заволокла туча. Владелец лавки хмуро стоял у витрины, когда колокольчики над стеклянной дверью зазвенели и вошла особа в гигантской шляпе, оплетенная вуалями, волоча по натертому полу накидку. Остановившись посередине зала, она громко спросила прокуренным голосом с легким акцентом:

� У вас есть зонтик?

� Зонтик? Госпожа, какие в булочной зонтики?

� Вы, наверно, не видите, что сейчас начнется ливень и я вымокну? У вас не так много времени�

� Иоганн! � завопил булочник, подумав, что иностранка даже не смотрит на него. � Иоганн, заберись на чердак и найди там бабушкин зонтик, изъеденный мышами.

Она заполучила его через десять минут, которые простояла не двигаясь у витрины, бросая грозные взгляды на улицу и вдыхая запахи клубничных тарталеток и марципана. Дырявый, выцветший и весь в паутине. Дама сунула в пухлые руки булочника, так и не взглянув на него, бумажку с портретом околпаченного Гаусса и, пожелав доброго вечера, исчезла.

У перекрестка Магда свойственно феям понаблюдала, как осенние листья кружатся в вихре, придерживая шляпу, поглядела на небо, раскрыла зонт и поднялась в воздух. Через час она шуршала платьем в глухом лесу и пугалась хруста веток под собственными ногами. Добравшись до стены, она пошла вдоль нее до арки с воротами.

Растворив их, Магда вдохнула холод. �Аббатство в Дубовом лесу�. Выйдя из-под темного свода, она на мгновение закрыла глаза от мерцания снега и ослепительного заката, пролившегося на нее. Бесконечное пространство стужи... Кусок неба еще горит, воздух наполнен предсмертным восторгом. Впереди чернеет разрушенное аббатство. Она откинула вуали и пошла по насту.

� Доброго вечера... � услышала она олений голос и обернулась. Прислонившись к дереву, я улыбался ей. �Доброго вечера, � оттолкнувшись от оледенелого ствола, я подошел ближе, � я покажу тебе аббатство�.

Звериные губы двигались сладко и жестоко. Я взял ее руку и сжал пальцы. Увлекая Магду за собой, я побежал. Дыхание теплым паром вырывалось изо рта и исчезало на морозе. Низ ее юбки заиндевел, шляпа свалилась. Оборачиваясь, я видел, как блестят ее глаза. Со смехом она упала в снег и никак не могла отдышаться, оглядывая искореженные стволы старых дубов, покосившиеся надгробия и развалины, увенчанные свежим месяцем... �Если подставить палочку слева, � подумала она, � получится буква �Р��. Она прижала к щеке снег.

� Солнце... лето� ветер... Хочешь, я все верну тебе? � спросила Магда.

Мои оленьи губы разжались, и я побледнел. Холодными тонкими пальцами Магда обхватила мою шею. Мороз становился сильнее. Но так бела шея... Но так сладки были мои губы... что она осталась.

Духи

Ветер играл с ее куцей кофточкой, лаская пупок. Казалось, Магда танцует. Впитывая солнце и свет, длинные волосы плескались в потоках воздуха. Легкая юбка билась от непрерывных движений.

Оставив дорогу, сбросив туфли и намочив ноги в росе, Магда неслась по долине, приснившейся пять лет назад. Магда не принадлежала ни реальности, ни небытию, и ни туда, ни сюда не хотела, радостно метаясь в воздушных потоках. Она не могла оставаться ребенком и боялась взрослеть. Огонь погаснет, свежесть пройдет. Она дышала и не могла надышаться.

По ниткам на шее прыгал стеклярус, она разорвала бусы, и стеклярус просыпался, от аромата трав голова кружилась. Магда улыбалась и старалась не думать, скопившиеся в глазах слезы никак не стекали. ï¿½Я так счастлива, � шептала она, � что это не может продолжаться долго�.

Найдя туфли, она вернулась в начало сумерек. Хлопнула высокая витая калитка. Магда медленно шла по плитам дорожки, с переспелых пионов осыпалась пыльца. Вдалеке белела терраса с открытой дверью и выпроставшимися занавесками. В воздухе за Магдой оставался запах незнакомой сладости, она несла перевязанные ленточками круглые картонки, шелестящие бумажные свертки с кисточками, завязками, ее прозрачная накидка волочилась по маргариткам. В лабиринте сада показались смеявшиеся вкуснокартавые сестры.

� Мы пойдем погуляем! � прокричала одна.

� Мы пойдем погуляем! � прокричала вторая.

� Только не убегайте к реке, � сказала она, � там живет ведьма...

Магда опустила свертки на инкрустированный снами стол у лампы с цветным колпаком, привезенной из Прованса, половина свертков попадала. Магда села в кресло и исчезла, оказалась вдруг совсем маленькой, накидка скользнула на пол. Слышались крики чаек, рано распустившиеся вьющиеся розы роняли в комнату лепестки, по дому гулял ветер, и ей показалось, что она летит. Магда закрыла глаза рукой, поднялась и вышла.

В комнате на столе осталась остывшая чашка из фарфора-скорлупки с бергамотовым чаем. В маленький прудик свалился зеленый с переливами жук. Свесилась кисточка одной из завязок, стемнело.

Тонкий запах пота смешался с запахом трех духов. Прошло несколько часов, где-то за садом по степи гонялась собака, грозовые тучи закрывали небо, и становилось совсем непереносимо, но в комнате никого не было.

Когда тучи проходили, холодящий ветер внезапно мучил и трепал занавески. Длиннолистные ветви выворачивались наизнанку и, не видимые никем, серебрились под немеркнущим небом, в пространстве повисло свечение, каркала разволновавшаяся ворона. Что-то неслышно двигалось над землей � призрак жизни, � разрезав ночь, по степи проехал мальчик на велосипеде. А Магды как будто никогда не было. Чайки поблескивали в жидкой разбавленной темноте, в окно комнаты влетели две птицы.

Теряя перья, птицы закопошились, завертелись, закружились, танцуя на длинных ногах. Одна кинулась к круглой коробке, острым клювом стащила с нее ленточку и шлепнула крышкой об пол, пошуршав оберткой, дернула что-то и проткнула нечаянно шляпу. Вторая, споткнувшись о флакон, подкинула, изогнув шею, газовую накидку, ветер подхватил ее, и легкая ткань зависла под потолком. Первая, поклацав клювом бумагу, просунула голову в скользнувшие со стола бусы, выпрямившись, уронила их на пол, потеребила перепончатой лапкой. Прозрачная накидка упала на птиц, овеяв духами, одна из них вздрогнула, чихнув, потонув в жестоком аромате, вторая рванулась к ридикюлю, обе его порвали, в глубине обнаружив белые ягодки, они попробовали их и превратились обратно в девушек.

Театр теней

Солнце врывалось в комнату, озаряло ее, отступало, метая отсветы. Ветви за окном танцевали. Тень Магды появилась, исчезла. Вчера был последний концерт. Она смотрела, как одни тени сменяют другие. Солнце качнулось в сторону, в комнате потемнело. Перед неподвижным взглядом ложилась новая дорога. Темнота прогоняла свет, уступала ему, Магда видела корабль с гуляющей по палубе птицей и знала, чего хочет, но вот птица взлетала без спроса и скрывалась. Магда не могла принять никакого решения. Ее тень колебалась, таяла. Отблески, затемнения, любовные расставания, бесчувственные сближения. Светило пускало игривые блики.

Раздался стук. Магда не двинулась. В номер отеля вошел мужчина.

� Это я, � сказал он, � я долго искал тебя.

Магда не шевельнулась, ничего не сказала.

� Я искал тебя всю свою жизнь. Я люблю тебя. Я сделаю все, что ты хочешь.

Свет в дальнем углу затрепетал, метнулся, лизнул его пальцы.

Мужчина опустился рядом с креслом на пол и прижался щекой к платью.

� Я люблю тебя. Я никого больше не знаю. Я везде вижу только тебя. Если не хочешь меня, тогда я буду носить твои чемоданы или гладить твои платья. Я уже не могу быть так далеко от тебя. Мы уедем туда, где никого, кроме нас, не будет. Мы будем счастливы. Я сделаю, что ты скажешь. Посмотри на меня, спроси, как меня зовут.

Магда на него не смотрела. Молчание длилось какое-то мгновенье, солнце ворвалось в комнату, осветило пришедшего, прошло насквозь. Слезы наполнили глаза Магды, и она произнесла: "Je ne veux pas."

Ткань для нового платья

Упавшие капли дождя окрасили пространства в мрачно-любовный цвет. Многоликая темнота разлетелась синекрылыми птицами, расселась по ветвям, ее обожания не объяснить, не поймать и не удержать. Пыль прибилась, пахнет землей, слышно, как глубже врастают корни. Стебли травы повалились от тяжести. Взявшись за руки, мы прошли мимо кривой сливы, на соседней горе появилась верхушка замка. Из оврага шпиля уже не различить, пришлось двигаться наугад и искать замок на ощупь.

Стихии были к нам благосклонны. Влажный воздух в низине пах морем, течение памяти подхватило меня, ледяная вода обожгла ступни, трепет забвения все унес, жизнь отхлынула. Тишина звенела. Держась за руки, мы вошли в замок, прошли по ступеням, эхо повторяло звуки наших касаний. Мы кружили по залам и искали ткань для нового платья. Рылись в наваленных на полу ворохах, в грудах разломанных ящиков в коридорах. Ткань оказывалась то слишком груба и колюча, то слишком черна. Магда точно не знала, для выхода куда она ей нужна и какая нужна.

Мы шарили и слонялись по спальням, Магда устала и опустилась в мягкую темноту, а я ушел дальше и что-то выкрикивал ей.

Очнувшись от дремоты, Магда пошла наугад и попала на верх башни. Внизу, на деревьях, укрыв уснувших птиц, на каждом без исключения лежали расшитые блестками полотна снов. Бархатистый небосклон мерцал наклеенными звездами. Магда перегнулась через ограду, чтобы рассмотреть колышущиеся пологи и, если удастся, потрогать их. �Если встать на подвернувшуюся приступочку, � подумала Магда, � то точно дотянешься�. Где был я, Магда не знала, и мне, как всегда, как будто в пустоту, в темноту зал с расставленными искусственными деревьями, плавающему наперегонки с тонущими светилами, обрызганному водой с крыльев пластиковых лебедиц, Магда наконец-то крикнула, что нашла ту ткань для нового платья, и ухватилась за нее, и завернулась в нее вся.

Собака

Я шел издалека. Я шел так долго, что даже не помню откуда. Ближе к дому ко мне прибилась собака и шла со мной. Она отставала, останавливалась, затем, радуясь, догоняла, и я наклонялся погладить ее.

Она была породиста, она, наверно, потерялась, на ней был ошейник, и она ластилась, а затем пугалась сигареты и резких движений. Она была щенком, и раздувала мокрые ноздри, и печально смотрела. И чем дальше я шел, тем чаще она останавливалась.

Я увел ее, мелькнуло у меня в голове. Но собака была грязной, значит, она давно потерялась, и теперь только нюхала всех проходивших мимо. И я уже боялся, что она уйдет с кем-нибудь другим, признает хозяина, будет бояться идти со мной. Она пугалась темных пятен зарослей и замирала, но я верно рассчитал: стоило мне уйти, причмокивая, подальше, она срывалась с места и неслась за мной. И я знаю, что, если бы она осталась со мной, она была бы самой доброй. Никогда не покидала меня. Я знал ночные пустоши, когда можно лечь где угодно и смотреть куда нравится, думая, что в той стороне счастливее.

У порога я долго не решался стучать, а собака не убегала и виляла хвостом, как будто найдя старую знакомую дверь, и, кинувшись в ноги женщинам, напугала их, и ее не пустили.

Я хотел есть и попросил накормить ее, кто-то пошел вынести ей еду. Она скулила. Потом я хотел сам ее вымыть и позвать спать рядом. Я радовался, что очутился в тепле, меня обнимали, и обнимали снова, кружа посередине комнаты, и я шел за каждым и нюхал запахи, ловил отраженья огня в глазах, и мне казалось, что это как будто окна в чужие дома, как там, на улице. Я ел мясо с кровью и брел потом в поздней темноте то ли из двери, то ли к двери, уже не различая, в какой стороне комната, в которой я раньше спал, меня пугал дым чужих сигарет� и я был той собакой.

Про менад

В свете фар летает мельчайшая водяная пыль. Не знаю, стоит ли мне жалеть о том, что я вновь приехал сюда. Закрываю за собой калитку. В клематисе, высоком, как дерево, стрекочет кузнец. Ему вторят другие. Холодно сидеть на качелях. Темноту можно резать ножом.

Ночью ничего не снится, я долго сплю, просыпаюсь и засыпаю опять, днем все валится из рук. После стольких лет отсутствия дом от меня отвык. Наверху уютно, но я все-таки иду гулять. Дождь отступил. На западе полыхают воздушные замки, это похоже на воспаление от занятий с тобой любовью.

Старые дорожки. После виноградника сворачиваю в пропитанный моими снами проулок. Здороваются гигантские бездетные самцы облепихи. Они распушились, с достоинством показывая, что значит растительная маститость. А за ними действительно она, только сонная, та поляна, которая, видоизменяясь, являлась мне чаще других мест моих детских блужданий, когда я тебя любил, но еще не знал, как тебя зовут.

По другую руку лачуга семидесятилетней старухи, которая по два раза на неделе с Юркой, пока тот не умер. За лачугой свечкой за нас всех стоит пихта, вокруг нее вьется дымок чьей-то бани. На укрытой пленкой куче навоза греется кошка. Дом сладких детей, открытая калитка, и в наступившей тишине я почти вхожу к ним, и прошел бы дальше, хотя бы только из-за того, что открыто, если бы не�

Кто-то попадается навстречу, пахнущий табаком и лошадью, а за ним стаями девушки, прячущие лица и оставляющие после себя запахи дешевого мыла и турецкой гвоздики, и чем темнее, тем девушек становится больше. Завтра надо обязательно пойти на охоту. Пусть завтра будет удачный день. И надо обязательно скоро уехать. Когда стемнело, тоска чуть поубавилась. Каждый раз, как они по две или по три проходят рядом, я умираю. Не стоило столько кофе пить. Ночь распускает свои огни. Вон в том доме я мечтал с тобой спать. Там в глубине над кроватью был полог, как и у моей детской кровати, я хотел быть твоим ребенком, твоим мальчиком. Хотел от тебя ребенка.

Мы никогда не ходили в лес с этой стороны. Один раз, когда меня еще не было, ходили без меня. Дуб у забора растет в одну сторону, уже пора обратно, ноги промокли.

Такая усталость, как будто целый день таскал камни. Я долго поднимаюсь по лестнице, сижу под самой крышей и пишу все это. Время от времени из темноты доносятся девичьи крики, и половину ночи твои мысли птицами бьются в стекло.

Уставшее время

Я писал рассказы о Магде в разное время и в разных местах, долго собирал их. Раскладывал то так, то эдак. То мы с ней встречались, то неловко расходились. Я приезжал в какой-нибудь город и искал там Магду. Она могла неделю назад снимать ту же квартиру, в которой остановился я, ходить по той же улице. Только в назначенный день она или я сворачивали не вовремя, или она не выходила из гостиницы, потому что устала. В конце концов, она наверняка была когда-нибудь в том же городе, что и я, и я знаю точно, что однажды был в порту, недалеко от которого родился ее отец. Несомненно, несколько раз мы были в одной и той же стране.

Я думал иногда привести ее к себе, показать ей, где я рос и ходил, еще не думая о ней. Те места и поляны казались мне священными, а дни прозрачными и легкими. Это были самые хорошие дни моей жизни. Я хотел увидеть ее рядом с собой, проснувшись однажды в комнате, где спал ребенком. Переиначивая заново нить отсутствия настоящих событий, завязывая узлы на память, недавно я запутался снова. Якобы я был под землей в каком-то дворце. Дворце из белого мрамора с лестницами, как на картинах Берн-Джонса. Мы с Магдой так и не сходили на его выставку. Я подошел к резной тяжелой двери, в которую уже сто лет никто не входил. Растворил ее и увидел длинный ход вниз. Откуда-то я знал, что давно-давно кто-то спускался туда, как в сказках о принцах, искавших сокровища. И будто бы я даже вспомнил, что видел статуи, воздвигнутые в их честь. Но никто из людей, пустившихся на поиски, не возвращался. И будто бы я тогда бросился бежать вниз по той старой лестнице. Одновременно я видел все это со стороны. Как будто я множился и был везде и сразу. Я знал, что этот дворец � я. Я знал, что это я бросился на поиски сокровища. И сокровищем был � я сам. А потом во сне я знал, что время устало идти дальше. Тот, который был наверху, все ждал, а тот, который убежал, все не появлялся, тот, которого искали, никак не мог найтись. Я проснулся и долго не мог понять, где нахожусь я на самом деле.

 
      Маяченье

Нужно было долго спать и проснуться в двенадцать, долго спать и долго не открывать глаза, проснувшись. А потом увидеть развешанные по всей комнате пологи, старые и серые, как обрывки парусов, гонимые за окном ветром. Нужно было долго смотреть, как они долго носятся там, в нахмуренном небе. Это какое-то неопределенное время года, то ли весна, то ли осень. Скорее второе, потому что стояли такие же дни, когда я гулял в непромокаемой куртке, а бабушка раскалывала щепочки, разжигала котел. Дом нагревался, ветер потихоньку посасывал тепло из оконных щелей, и внутрь медленно и постепенно к утру проникал холод. И опять вечером следовало то выгребать в ящик золу, то дуть на бумажки. И опять на рассвете я лез за сползшим одеялом у ног, а потом поверх клал промокшую куртку... Я выходил из дому после завтрака, и никого не было на чавкающих дорожках, только откуда-то ехала мать в черном плаще, вчера ехала, сегодня ехала. Я ходил по песку, пачкался, рвал шиповниковые розы, тыкал их в песочный торт. Значит, была осень. Нужно было проснуться и вспомнить, что сегодня, наверное, осень.

Комната находится так высоко, что, распростершемуся на сонной и одинокой лежанке, мне не видно ничего, кроме неба... Плывут облака, шуршат, задевая о крышу.

Раздетым нужно было подойти к окну, опереться о подоконник, прижаться лицом к стеклу. Небо упало на землю, что наверху, что внизу � то ли все небо, то ли все вода. И то и другое волнуется, беспокоится, я поводил языком во рту � вкус табака. Все слилось: слюна, море...

Нужно было запустить руку в волосы, всклокоченные, непричесанные, давно не мытые здесь, на маяке. Шлепать босыми ногами, начавшими замерзать, по каменному полу маяка. Пройти под бельем, висевшим на толстых канатах, его оставили там сто лет назад, оно висело и пылилось, пылилось и висело. Запустенье...

Глянуть вниз, под ногами начинается и до горизонта � одно волнение стихий.

Я приехал сюда после, после белья, и с моего прибытия почти ничего не изменилось. На маяке не было ни души. Ясный вечер, тихо. Серые простыни развесила, уезжая, Магда. Позаботилась. Потом маячила на горизонте. Я слышал о ней, иногда мне привозили письма с пространными рассказами о деревянном доме, где она жила в девяносто первом году, писала не она, кто-то еще, писал, как она одевалась и кто ее причесывал, во сколько она вставала, какие духи предпочитала и какие цветы срывала, что ее возвращение откладывается, что она задерживается. Они не знали даже, кому пишут. А ведь они писали именно мне.

Повернуться назад, постараться вспомнить прошедший день. Я полоскал горло и лежал поверх одеяла. Ничего, одно небо. Палевые полосы, полосы цвета чайной розы покрывали, перекрывали одна другую, наливались тяжестью, становилось пасмурнее, сиреневее, синее, постепенно, незаметно.

Все поддавалось новому цвету, ни одного огонька, ни одного кораблика, даже бумажного, даже пластикового утенка в ванной. Я одинок.

Я одинок и счастлив. В эти дни меня немногое заботит. Я предоставлен себе, свободен. Когда светло, я наблюдаю за сменой потоков белых барашков в небе, как вода темнеет с наступлением ночи. Иногда я думаю о Магде и не знаю, хочу ли, чтобы она приехала и молчаливо тихо поднялась на маяк со своей коробкой. С шести утра, видно, полил дождь. С шести утра, видно, полил дождь, тогда я в первый раз проснулся. Нужно было взять таз с водой, нужно было острым лезвием опасной бритвы долго водить по щекам, долго стоять перед маленьким зеркалом и смотреть в него, порезавшись. Недавно я получил пахучую пластиночку веера с надписью, что Магда скоро приедет.

Нужно было слишком поздно встать, черт, нужно было слишком долго торчать перед маленьким зеркалом, и вертеть в руках бритву, и долго смотреть, как сливаются вода и небо.

Я распахнул окно. Дождь прекратился. Прорезались вдалеке скалы, что-то дымится, поднимается туман. Сумерки. Трехлетняя шиншилла Роза выползла из огромного чайника, опрокинутого на бок на столе. Слабо светится керосинка. Пушистый зверек съел несколько отсыревших кусков сахара. Держал в тоненьких лапках, обнюхивал и грыз, смешно.

Я оделся, взял лампу, стал спускаться по лестнице. Ступени, ступени, ступени по кругу.

Скоро фитиль погас. Нужно было поставить лампу и, верно, напугать потом шиншиллу, когда та наткнется на нее, самостоятельно бродя в темноте. Нужно было, нащупывая стену, спускаться и думать на шорохи, что это крысы.

Когда я наконец вышел, совсем стемнело. Небо затянуто, ничего не видно. Нужно обогнуть башню. Рискованно пробираться наугад в кромешной темноте, мы можем разойтись, и я не найду тогда Магду.

Я направился на противоположный конец острова. С ее приездом появится смысл в моей жизни. Я направился на противоположный конец острова, только внизу вспомнив, что не зажег длинный луч в воздухе. Но возвращаться поздно. Магда, наверно, высадилась и заблудится без меня. С другой стороны, за драпировкой неба тоже никто не догадался ничего засветить.

Прошло двадцать минут, и я не знал теперь точно, в какой стороне маяк. Прошло двадцать минут, когда вдалеке мелькнул, появился и больше не гас маленький огонек. ï¿½В этой буре Магда сошла на северном берегу, и идет теперь одна навстречу, как хорошо, что я заметил ее. Какая она молодец, что взяла с собой фонарь�, � думал я. Мы приближались друг к другу, и огонек увеличивался.

� Магда, � позвал я.

� Магда, � ответила тишина.

Мы шли в абсолютной темноте, и огонь за стеклами фонаря мерцал сильнее, он осветил приминаемую траву, мокрую от росы коробку, длинный плащ и затем большой капюшон, а затем лицо.

 
      H�tel C�stes, 2

Корабль так долго был в море, что я уже не мог определить, куда он плывет. Временами я разговаривал сам с собой. Иногда я рассказывал какие-нибудь истории матросам. Магда то появлялась в них, и тогда я, завороженный, говорил ей �ты�, смотря в пустое черное пространство, то оставляла меня, и мне казалось, что ее никогда не было.

Во время редких остановок, когда мы покупали еду или заправлялись, некоторые матросы сходили на берег и не возвращались. Мы так долго уже нигде не причаливали, что я в вечном волненье не мог вспомнить, поднялась ли Магда на борт в последний раз или это только вот-вот должно было произойти. Нас оставалось все меньше.

Скоро мы пришвартовались на сутки в одном из крупнейших портов Европы. Я узнал, что Магда тоже находится в этом городе и никого не принимает. Каким-то чудом в тот же вечер мне удалось уговорить ее секретаря устроить нам встречу.

Все шло как по написанному. В назначенный час нас ненадолго оставили с ней наедине в номере отеля. Магда ничего обо мне не знала.

Чтобы не терять времени, я сказал ей, что мы завтра же можем уехать. Она удивилась. Я попытался развеселить ее, она удивилась еще больше. Тогда я предположил, что она, вероятно, все забыла. Она спросила, зачем ее позвали. Я сказал ей, что она не может делать вид, что не знает меня. Я столько раз видел ее, знал почти все ее песни. Она оборвала, переспросив: �Песни?� Обняв ее за плечи, я начал было: �Дорогая��, но она оттолкнула меня и пошла к двери. Тенью скользя по экрану, она никогда не замечала меня. В то время как я думал о ней, она жила своей жизнью. Она меня не знала. Чужая душа потемки. Чужую душу не переплыть. Когда я вернулся в нашу каюту, уже совсем стемнело...