1.


В квартире 13 жил Эндель. У Энделя была дочь, настоящая кошка. Баба его снюхалась с каким-то мужиком на вокзале. С каким-то пожирателем пирожков в сером длинном плаще и щетиной с палец. Это беспокоило Энделя. Особенно складки на брюках беспокоили, складки, что собирались вокруг старых сбитых грязных башмаков этого мужика с пирожками не давали уснуть. Брали за душу. И все там переворачивалось.  Эндель ворочался и выл: ему хотелось придушить негодяя! Еще его нервировали усики мерзавца, который закрался под титьку к его жене. Закрался и сидел там, как клещ, пирожки жевал да поглядывал с младенческой сытостью. Таращился усами� А на усах крошки да повидло. Вот эти крошки прямо с ума сводили Энделя. Его трясло от одной мысли, как она прижимает его к своей груди, как непринужденно спадают его волосы на грязный воротничок темно-синей рубашки, когда он уходит, садится на автобус, а она � сука � смотрит ему вслед. Волосики спадают из-под кепки, и ему хоть бы хны! Он уезжает. Эндель скрипел зубами, стучал кулаком в стол, ерзал костылями. Посылал меня проследить. Одному идти было скучно. Мне всегда было скучно ходить по городу, тем более на вокзал. Мне всегда везде было скучно, не только в городе. А тут вокзал�  Если честно: я боялся, что меня поймают и отъебут под перроном (на меня столько раз покушались! и все из-за моих золотистых вьющихся кудряшек! из-за моих голубых глаз, из-за моей матовой кожи и нежных, чертовски нежных для Каламая  черт лица!). Поэтому я всюду ходил с кем-нибудь. В основном, не с кем-нибудь, а с Власом.
   Влас родился крысой, а потом прикинулся человеком. Поэтому с ним было просто шастать где угодно. С ним я сливался с антуражем нашей помойки и было уже мало заметно, насколько красивые у меня глазки; ведь если человек идет с крысой и весь в дерьме по уши, то уже как-то плевать, какие у него там глазки; если от человека воняет, то плевать, красивая у него попка, шея, лодыжки или нет. Редкий педофил станет возиться, отмывать замарашку.
   С Власом мы сразу же оказывались в грязи и все становилось как-то проще. А следить за бабой Энделя было несложно. Никакого труда. Вышел и ушел, и ты уже за нею следишь. За ней было так просто идти. А можно было и не идти. Мы и так про нее все знали. Мы к ней часто ходили на работу выпрашивать булочки и пирожные. Она была такая простая� Никогда не оглядывалась. Не смотрела по сторонам. Просто перла дура с сумками вперед, как скотинка, глядя себе под ноги, на свои ноги, на часики, бросая изредка взгляд вперед, и все сумку на плече поправляла, и шелестела пакетами. Тащила столько сумок всегда � туда и обратно. Она работала возле вокзала в кондитерском отделе. И нам что-нибудь приносила. Даже не подозревала, что мы ее пасем. Следим за тем, как она булочками кормит мужичка пьянехонького� Тот стоит в плаще, как осинка в собственной тени, покачивается, жует и слово какое-то односложное ей говорит. Она ему чай, она ему пирожное� Он икает и на нее пьяными слезливыми глазами смотрит: "Кятлин, кууле �" И замолкал, уронив глаза� Собирал в кулак сопли, шмыгал и начинал заново: �Курат, Кятлин, ку-уле мида ма рягин сулле �� А что было потом, мы не понимали, стояли вдвоем под столиком вокзальным, как под зонтом � две зверушки: я � мышонок, Влас � крысенок, � слушали, что эти там говорят над нашими головами, смотрели на босоножки соседки, смотрели на собравшиеся в гармошку брюки возле побитых грязных ботинок ее хахаля, ловили крошки, что падали к нам, пока он там кушал ее пирожные, попивая мутный вокзальный чай из грязного граненого стакана, и � не могли понять почти ни слова! Какая жалость! Нет ну какая жалость!

   Пасуны мы были никудышные. Много узнать не удавалось, потому что Влас все время на что-нибудь отвлекался: то квасу слить из цистерны, то в машину залезть� Вокзал для него был пропащим местом� Если Влас забредал на вокзал, он совсем забывал, зачем и куда шел, потому что вокзал � это такое место, там поезда, которые идут куда угодно, на один сел, пересел на другой, в Ригу уехал, а потом дальше� и можно даже без билета!� и ничего что ребенок! Всегда кто-нибудь найдется, кто пригреет и приютит, скажет: "а это мой мальчик", � Влас был такой рыженький, и глаза по-собачьи жалостливые, никто не думал, что не мальчик, а � крыса. Никто и предположить такого не мог� Но как только что-то оказывалось без присмотра, Влас моментально становился крысой, у него отрастали усы, хвост, острые уши и коготки на проклятых лапках, он вздыбливал свои серые бока и бросался к сумочке или карману, хватал, что попало � носовой платок, пропускной билет, три копейки, булавку, блокнот и � был таков! Только и видели! Хвостом махнул, в щель какую-нибудь сгинул�
   Так однажды вокзал и погубил Власа, � его тяга к странствиям увлекла, � вернее, чемодан одного очень стильного мужчины, такой красный кожаный чемодан, весь в клепках, перетянутый жгутиками, с замочками и бляшечками, � не чемодан, а целый ОСТРОВ СОКРОВИЩ! Конечно, Влас не смог удержаться, � мечта поманила, глаза заволокло, он умыкнул чемодан на целых два года на Батарейную, � что поделать� все, или почти все мы там побывали�
   Лучше б нас Эндель не отправлял следить тогда за своей бабой, � глядишь, ничего бы такого с Власом и не приключилось потом. Тем более без толку посылать было. Ничего узнать было нельзя. Его баба меняла халатики на работе. Они там в кондитерском отделе дико запотевали. Влас нашел хорошее местечко на крыше заводика напротив. У него был детский бинокль, почти бесполезный, но у нас было достаточно острое зрение, и богатое воображение, чтобы рассмотреть все, что нужно, когда они там меняли халатики� Потом мы шли к Энделю, доложить обстановку и получить свои тридцать копеек на мороженое. Рассказывали небылицы� Ведь мы ни черта не видели никакого мужика, никакого ухаря, никакого хахаля� Ну, присочинили немного� чуть-чуть� про брюки в гармошку� про зонтик и крошки� с кем не бывает� такова жизнь, в конце концов! А Эндель такой мужик, ему и не требовалось много, где и с кем она шастает, главное � шастает, а где и с кем она меняет халатики, все равно, главное � халатики меняет, а раз меняет халатики, ну что тут скажешь?� этого достаточно, чтобы накостылять ей как следует и в припадке ярости спуститься вниз, на первый этаж, выволочь эту корзубую в прачечную и как следует ей вставить там, носом в белье.
   Эндель был высоченный. Он мог ввинтить лампочку без табуретки. Он мог и сам все видеть, где и с кем она там шляется� Его уважали в районе. Даже отпетые урки перед ним приподнимали кепку и улыбались ему фиксами, снизу вверх задрав головы. Говорили: "дяде Стёпе наше уважение с кисточкой!" Относились к нему с пиететом. Скалились в спину, блатными жестами выражали недоумение: и как такая шпала уродилась в этой земле, полной ветров и нехватки витаминов?!
   Когда он подходил с тарой к пивной точке, по толпе алкоголиков пробегало добродушное шушуканье и потом оно выливалось в дружное: "Оооо! Посмотрите, кто идет!" Старый баскетболист. Человек-легенда. Когда ему не верили, что он был чемпионом Таллинна, он брал пятерней пятилитровую бутыль, полную пива, и одним красивым плавным движением подносил ее к плечу, становясь в положение баскетболиста перед броском, даже ножками приминался, и глазами устремлялся в цель так, словно ближайшее открытое окно превращалось в кольцо с сеточкой, � он становился Богом Баскетбола, монументом, хоть сейчас лепи! � и все начинали охать: "Эндель! Стой! Верим-верим! Не надо!" � Так естественно он принимал эту позу, так сосредоточенно устремлял взгляд, что всем верилось, будто он вот-вот и отправит в полет эту бутыль с пивом�
   Даже мой отец, который в принципе никого не умел уважать, по скудости своей душевной организации, все-таки побаивался Энделя. Когда Эндель говорил ему: "Не надо так сильно бить жена, что весь дом слышит� Надо в прачечный комнатка в подвале воду включать погромче и бить мокрым полотенец по голой жопе! А потом ебать!" � "А потом ебать", � мечтательно повторял мой отец облизываясь. � "Да, � учил Эндель, кладя руку отцу на плечо и кивая, � а потом ебать� И все будет как надо! Жена будет место знать и все будет как надо�"

   * * *

Иногда за слежку Эндель давал сигареты, которые мы с Власом курили в сараях. Однажды, нас изловили соседи, выволокли как котят за шкирку и притащили к себе домой, направляли свет в лицо, допрашивали, заставили написать обещание, что мы больше не будем, и требовали поставить подписи. Мы с Власом долго ломали комедию, что не умеем писать� Но не прокатило. Потому что те нажали на нас, сказали, что пойдут за родителями; а у Власа еще из-под рубахи выпали порнографические картинки� Это было совсем некстати� Пришлось подписывать� Они сказали, что если еще раз нечто подобное заметят в своем сарае, эта бумага пойдет в участок! В участок моего отца� Вместе с порнухой! Это было бы самым страшным событием в моей жизни. Он бы меня просто убил. Можно было вешаться прямо сейчас. Или подаваться в бега. Как мы и собирались некоторое время сделать, но откладывали� а потом забыли совсем. Мы просто ходили и косили на этих идиотов. Я всегда думал о том, что где-то у них там есть бумага, на которой мы во всем признались. И в том, что дрочили тоже (тетка с удовольствием допытывалась: "А зачем порнографию листали? Что делали, когда листали? За одно место себя дергали? Дергали себя за письки? Дергали?.. А друг друга?.. Трогали?.."). Влас клялся, что влезет к ним в хату и выудит эти бумаги� Я подстрекал его как мог, но он некстати сломал руку и несколько месяцев не лазил совсем. И было грустно� Я просто ограничился собиранием компромата на этих кретинов.
   Это была странная парочка. У них не было детей. Он был русский задроченный алкаш, который фраерился, как отец Власа, носил остроносые сапожки, джинсы, у него был полушубок зимой и кожаный пиджачок по весне и осени, летом этот типчик носил рубашечки в полоску, он был тощенький и смазливенький. Его баба была эстонка. Он был явно у нее под каблуком. Все видели, как она его бьет в глаз за измены. Но он все равно как пес бегал. Чуть что и за угол: либо водку пьет, либо соседку дерет. Ему и от других мужиков доставалось. Мы видели его и в моем доме. Он прямо в прачечной драл мою соседку. Так что компромат на него был быстро состряпан и мы перестали их бояться. "Если что надавим на него как следует, � говорил Влас, � и он сам нам все принесет�" Пердун так увлекся одной из наших соседок. У нее было двое детей и муж, пьяница, собиратель редких мотоциклеток. Какое-то время он был гордостью двора, пока не спился, � продал все свои мотоциклы� Так пил, из гаража не выбирался, его оттуда выносили. А если забывали вынести, он там и засыпал, спал мертвецки� храп стоял над крышей, как орган в церкви� Его жена все еще была молодой, ей нужен был мужик в постели, а не храп в гараже, � так говорил Эндель, обнимая ее за плечи, помогая вешать белье, он натягивал веревку, замечая мимоходом, что храп у ее мужа ох и правда могучий! Муж не обращал внимание на измены жены, он и не замечал, наверное. Он пил и курил больше и больше, а мотоциклами занимался меньше и меньше.  Не то что выступать, даже другим за деньги чинить перестал, � так, еще по инерции выдавал какие-то советы, но это было похоже на осколки бреда� И скоро совсем его не стало; только куртка кожаная, усики рыжие, ржавый сарай, какие-то части мотоцикла, какие-то гаечные ключи, и даже храп его ослаб, его не было больше слышно� Осталась только фотка на календаре, где он в кожаном комбинезоне на крутом немецком мотоцикле на широкой резине� У нас дома висел этот календарь, � я так и не понимаю до сих пор: как это разрешалось в Эстонии в советское время? На немецком мотоцикле времен войны� На круто отпидорашенном мотоцикле да так круто приодетый с такой наглой мордой мужик сидит и бля всему Союзу скалит желтые зубы!!! Как это было возможно в начале восьмидесятых? Как?.. Жене его было все равно� Этого было мало� Видимо, это уже не работало, и сам он не мог ничего, только похрапывал в гараже, ржавея час от часу� Вот и получалось, что у жены его были этот русский задротик в меховой шапке да Эндель на костылях сверху. О, после того как Эндель переломал себе ноги в автопарке, сверху он спускался только с одной целью: задрать ей юбку. Он еле-еле ходил на своих поломанных ногах. Он так сожалел об этой аварии. Ему измолотило ноги так, что они никогда не срастутся. Ему уже столько раз вбивали штифты. Он раз семь в год оказывался в больнице. Гипс даже не снимали. А потом сказали, что ничего не поможет. Гипс больше не нужен. Кости больше не срастутся. Особенно если так пить. Он вздыхал и ставил брагу. Мой отец гнал нас с Власом собирать яблоки, мы собирали, отец жал их, Эндель мудрил что-то с добавками, специями, о которых знал только он (южно-эстонская хуторская мудрость, доставшаяся по наследству), и они пили, садились вместе у нас во дворе под теми же яблонями, курили и пили, пили и причмокивали, обсуждали варианты, как можно было бы укрепить его ноги, что бы еще такое вкрутить в его кости, листали какие-то журналы, вспоминали Маресьева, отец рисовал особые штифты и скобы собственного изобретения, которыми намеревался поставить на ноги Энделя.
   "Ты у меня еще и в баскетбол поиграешь!" � говорил отец.
   "Да ну на хуй какой баскетбол, о чем ты, Дима, райск!.. � отмахивался Эндель. � Твой слесарный мастерской пойду новый ноги делать! Смотри, � приподнимал он ногу, и та свисала, как резиновая, разламываясь в нескольких частях, чуть не отваливаясь. � Совсем капут!"
   "А это мысль, � говорил отец. � Из дерева сделать�"
   "А старый отрезать! Караул!"
   Потом они переключались на то, как у них идут дела в прачечной, с мокрым полотенцем, лицом в белье, сзади, сбоку, скрученной наволочкой по ляжкам, по межножью с ветерком, шлеп!.. Мы все это пташками на ветках слушали; к нам поднимался дымок их папиросок, мы внимали и щебетали�
   Браги было до фига, � яблони были плодовитые, � темы были горячие, обсуждать детали и сцены в прачечной можно было без конца. Это была неисчерпаемая тема! Нам надоедало, мы уходили по своим делам, обматывали спицы моего велосипеда, Влас думал, как бы стырить немного браги, я наматывал, наматывал� Слушал, как отец ходит отлить, как Эндель с трудом поднимается и � падает, потом отец его поднимает и Эндель начинает что-то ему опять рассказывать про мокрые веревки и прищепки� У Энделя всегда было что-то припасено, какая-нибудь штучка, какой-нибудь новый трюк� Он так обогатил жизнь моего отца! Вносил в нее столько фантазии! Причем делал это с регулярностью фокусника� Порциями выдавал. Когда казалось, что ничего нового от старого инвалида и ждать было нельзя, ему вновь и вновь удавалось удивить моего папашку, и он заливал сад тем идиотическим павианьим смехом, который его разбирал всегда, если рассказывали что-нибудь избыточно скабрезное, он шлепал себя по ляжкам и кричал: "Ну ты блиннн� Ухххаааа-хаааа-хааа!"

   А потом однажды Энделя вынесли на носилках. Он держался за бок. Носилки с трудом прошли по всем этажам. Он стонал на поворотах. Его лицо было серым. Больше его не видели.


2.


Несмотря на то что столько лет кануло в небытие � алкоголь, марихуана, мытарства, � все еще могу очень легко представить себе лицо Власа. Именно то � детское лицо. Веснушками заляпанное, блинное, плоское, скуластое. Каким оно было в те годы. В 8, 9, 10, 13 лет� Сразу во всех подробностях. Мне не нужны фотографии. Пусть он ими подотрется. Мне они не нужны. Я и так хорошо помню его лживую физиономию. Обманчивая ямочка на подбородке. Мохнатые брови. Большие хрящеватые уши. Распахнутые карие глаза. Рыжий черт! Еще б я тебя не помнил. Все детство вместе. Тощий, рукастый, голенастый, остроколенный, локастый, нескладный, медлительный, длинная шея и на ней голова-шар, огненный шар, � она всегда валилась на бок, когда он бежал. С трудом отрывал от земли ноги, он их волочил, не сгибая в коленах, шлепал большими ступнями, как на ластах, поднимал плечи, вжимал голову, и она укладывалась то на одно плечо, то на другое, и в стороны смотрели его острые локти. Я так хорошо его знал. Всего. Я помню его сладковатый запах. От него всегда пахло как-то необычно. Пока он не начал душиться. Крал одеколоны. Всегда торопился повзрослеть. Убежать из нашего ветхого и обреченного квартала.
   Мы облазили там все подвалы и чердаки. Мы в каждом доме разбили хотя бы одно окно. Мы исцарапали каждую машину на нашей улице. Мы мстили всем, и мстили мы каждый день. Мы ненавидели на нашей улице каждый дом и каждого жильца. Нас объединяла ненависть ко всем и всему вокруг. Ненависть делала нас братьями. Она делала нас заговорщиками против окружающих нас людей. Мы пили кровь друг друга и ненавидели больше и больше, подпитываясь. Мы клялись, что будем продолжать крушить и вредить, не переставая � никогда, и если силы и ненависть пойдут на убыль в сердце одного, обратится он к сердцу другого и воспоет в сердцах обоих песнь горячей неискоренимой ненависти к проклятому району и его обитателям, да обрушатся на них все беды и напасти в неисчислимом количестве!
   С какой мечтательностью Влас смотрел на мост! Он мечтал его обрушить на составы. С каким затаенным торжеством он нес самодельную бомбу, чтобы подложить ее под колеса товарняка! Ему мало было того, что он сжег гараж мерзкого соседа с мотоциклом внутри. Ему надо было разрушений куда масштабней. Наша улица была обоссана и обосрана. Но этого было мало. Мы продолжали мочиться повсюду, пинали стены ногами, пока не посыплется штукатурка, колупали краску, обламывали карнизы. Мы то и дело добавляли грязи и мусора. Потрошили контейнеры. Разбрасывали листья. Разбивали заборы. Били фонари. Ломали даже ветки на кленах, чтоб те не смотрелись особо нарядными. Выламывали доски в сараях и выносили по дровинке, разбрасывая по дворам кучи, кучи дров! Зимой мы набрасывались на снеговиков и крепости. Летом вытаптывали клумбы. Писали матерные слова на свежей покраске. Мы не оставались без дела, всегда находили цель. Мы кинули камнем в каждую кошку, в каждую собаку. Мы сделали вмятину в каждой водосточной трубе. Мы сдвигали канализационные люки и укатывали их подальше, чтоб не нашли скоро. Мы переставляли дорожные знаки. Рисовали говном на стенах. Мы изгадили футбольными баталиями каждый газон. В каждом дворе мы обязательно обрезали хотя бы раз в месяц хотя бы одну бельевую веревку. Мы облазали все деревья. Когда уже не к чему было приложить руки на Каламая,  мы уходили в походы в неизвестном направлении, с только ему известной целью. Мы уходили чуть ли не каждый месяц, даже зимой, с палаткой. Непонятно куда и зачем мы шли. Находили озеро, удили рыбу, варили горькую уху, собирали грибы, ягоды, пили пиво, курили, жрали грибки на тонкой ножке со шляпкой в виде сосочка, братались, дрочили, клялись, что никогда не вернемся домой. Но потом, конечно, возвращались. (Странно: тяга крушить оставляла нас, стоило нам выехать за город!)
          
Влас был одержим, и все пытался как можно больше людей втянуть в какое-нибудь необыкновенное приключение. Ему мало было меня, ему мало было Артурки. Ему было мало сосуна Скунса и дохляка Кирюши. Ему нужна была ватага. Ему нужна была свора. Банда. Саранча. Чума. Армия, которую он мог бы повести на Москву, Берлин, Париж, Лондон. Или хотя бы универсам на углу. Он не знал куда девать энергию. Он бурлил, исходил пеной, вылезал в окно и испражнялся на головы прохожих, зажигал факел и бегал нагишом по дворам. Ему хотелось бунта. Он бредил массовыми оргиями и истериями на улицах. Он мечтал, чтоб все еблись вповалку на улицах. Он выл от тоски. Он катался в осенней листве, собирая на свитер листья, и стонал: "Почему ничего не происходит? Почему нет войны, бунта, саботажа?! Где анархисты со своими бомбами? Где?!"
   Ему надо было организовать мальчишек и начать им втирать какую-нибудь пургу. Он гнал. Он выдумывал. Врал извиваясь. Ему требовалась толпа. Свести всех с ума, заразить своим помешательством, чтобы мир опрокинулся вверх дном, чтобы удобней было в нем, в тогда еще стабильном мирке, существовать. Он очень радовался, когда умер Брежнев. Он торжествовал в день его похорон. Я не мог понять почему. Сам он тоже не мог выразить причин своего восторга. Видимо, он радовался тому, что хоть что-то сбилось с маршрута, что-то нарушилось в этом устоявшемся миропорядке. И конечно, еще потому, что мы не пошли в школу. Нам сказано было сидеть дома. Я был у Власа. У него никого не было. Его родители работали в тюрьме, они должны были быть на работе.
   "В тюрьме не бывает выходных, � со знанием дела говорил он. � Там бывают только смены".
   Мы сидели у него. На улицу сказано было не выходить. Так он хотя бы окно распахнул. Мы смотрели телевизор. Нас поразило количество орденов и медалей на подушечках. Толпы народу валили проститься с вождем. И когда загудели заводы, тогда он и распахнул окно, и выкинул в него подожженный тетрадный листок, а потом другой, третий, заводясь больше и больше, всю тетрадку поджег и с карканьем выбросил... бегал по квартире, подпрыгивал и выкрикивал: "Пиастры! Пиастры!"
   Он был в экстазе. У него были бешеные глаза. А на следующий день он принес нам всем байку о том, что он якобы поймал Голос Америки, и там сказали, что Америка Советскому Союзу объявит войну, если �мы� не найдем замену Брежневу в течение недели. Это была полная чушь. Но как он хотел войны! Как он мечтал о хаосе, беспорядке, анархии! И если случалось что-то такое, � например, прорвало трубу, и нету в доме воды, приезжает машина с цистерной, и люди с ведрами идут на улицу, � он выбегал и кричал: "Начинается! Всемирный Потоп начинается! Блокада! Скоро всем амба! Амба!" � визжал и прыгал по лужам, каркая и взмахивая воображаемыми крыльями.
   Он очень часто повторял такие слова, как: �саботаж�, �анархия�, �синдикат�, �заговор�, �переворот�, �интервенция�, �капитуляция�, �амнистия� и так далее. У него был свой словарь любимых слов, которые он мог смаковать, повторяя и повторяя, загорая на крыше Дома Культуры.
   Он постоянно ждал, когда мир встанет на уши, начнется полный беспредел, в котором он задышит всей грудью. Его душили рамки. Он делал все, чтобы не только нарушать закон или порядок, но и выйти за пределы разумом допустимых границ. Один раз мы на пузе переползли по льду речку, � все мокрые были; другой раз потерялись во мгле, � пошли по льду на залив гулять, так далеко от берега ушли, что потерялись, и долго бродили в тумане, примолкнув.
          
Он воровал сызмальства. Забирался в детские сады и воровал игрушки. Как-то он нашел в городе какой-то игрушечный магазинчик, где продавались дефицитные пираты и индейцы, он покупал их и продавал в школе младшим ученикам штучно, и получалось, говорил он, в три раза дороже. Он собирал редкие пробки. Потом выдумал игру, вовлек в нее остальных ребят, заразил пробковой революцией, сделал пробковую лихорадку, � все это кончилось тем, что они ходили и покупали у него злосчастные пробки, а он покупал себе пепси-колу в бане. Он продавал �катеньки� и �керенки� своей бабушки. Его отец привозил из моря жвачки, которые он тоже продавал. Он очень гордился тем, что его отец ходил в море, он постоянно рассказывал байки о том, что его отец видел за границей. Он часто повторял, что его отец был в Марокко. Он вспоминал это каждый раз, когда видел апельсины. Он брал апельсин, катал его на ладони, вертел, точно маленький глобус, выискивая наклейку ромбиком со словом "Марокко", как саму страну, и говорил: "Марокко� Это апельсин из Марокко� Мой отец был в Марокко� Он там был�" � Он словно заклинал апельсин!
   
Влас гордился и тем, что его мать и отчим работали на Батарее, в тюрьме у самого моря, из которой, как он говорил, никто никогда не бежал (до 93-го года, когда в новогоднюю ночь ребята пробили шконкой стену и ушли вплавь, о чем писали в газетах). Он меня брал с собой, когда ему надо было что-то матери передать или забрать у нее что-то. Я стоял и ждал, когда он сходит. Удивительно было, что его впускали. Однажды он пришел весь возбужденный и сказал, что видел, как вели заключенного. "С допроса, наверное", � сказал он. Целый день потом он был не в себе от увиденного. Судя по той ахинее, которую он нес, зэк для него был своеобразным мучеником.
         
Его мать была метра два ростом, пышная женщина с длинными черными волосами и черными жгучими глазами. Отчим был ростом с карлика. И когда они шли на работу, уменьшаясь вдалеке, могло показаться, будто женщина за руку ведет малыша. Он подолгу смотрел им вслед, когда они уходили на дежурство, смотрел, потихоньку доставая из кармана сигареты, смотрел, вынимая сигаретку и катая ее пальцами, смотрел, и вот так, все еще глядя им вслед, он закуривал, а потом начинал хохотать, залихватски плясать на месте, бить ногой в забор, напевая свою любимую песню:

                                        В стране магнолий плещет море,
                                        сидят мальчишки на заборе�
          
Его любимые книги: 12 стульев, Золотой теленок, Остров сокровищ, Хаджа Насреддин, Очарованный принц и др.
          
Он искал себе кумиров на улице. Однажды он нашел себе такого кумира в парке, в листьях. Пьяный мужик с татуировкой на груди, он валялся там, подле него две пустые пивные бутылки. Когда тот очухался, они долго говорили, катая ногами бутылки в листве, было рассказано много всяких историй, в конце концов мужик подарил ему выкидуху. Влас потом всем гордо говорил, что это подарок блатного, вора в законе, и все добавлял и добавлял к послужному списку этого случайного кумира новые и новые истории, сроки, подвиги, придумывал, будто продолжает с ним встречаться, будто на днях опять его встретил, тот пригласил его в гости� и так далее.
            
Отца своего он презирал. С каждым годом больше и больше. Тот навещал его редко, � когда возвращался из моря. Они ходили в кино и зоопарк. Влас издевался над ним. Говорил с ним таким голосом, точно постоянно предъявлял ему претензии. Отец бурчал так виновато: "Ну, что ты, Власик, я ж не думал �" "Он не думал, � сквозь зубы шипел на него Влас. � Он не думал� А когда ты думать начнешь? Он не думал� Я больше не могу с этой жирной свиньей жить! Ты когда меня заберешь от него? Ты десять лет обещаешь! Я больше не могу!"
   Он мечтал жить у отца. У того был мини-бильярд, сифон с баллончиками, музыкальный центр и куча пластинок, кассет, плакаты на стенах, кипы журналов�чего только не было там! Для него жить у отца было бы идеальной формой свободы на тот момент. Отец уходит в море и на полгода он был бы предоставлен сам себе. Любовница отца его не пугала. Она с ним была ласковая. С ней он бы запросто поладил. Но что-то там по каким-то причинам не срасталось. И ему приходилось жить с этим надзирателем. Коротышкой, деспотом, выродком, который выпивал свой коньяк после дежурства, приглаживал остатки волос, поглаживал пузо, вздыхал и шел спать, в семь часов вечера! И требовал тишины в доме.
   Отец его был пижон. Он одевался в джинсу и рубашечки в горошек. Часто приходил пьяный, пытался играть с нами в футбол, падал в грязь на газоне, катилась его ондатровая шапка, он матерился, мы смеялись. Больше всех смеялся Влас. И смеялся он как-то надрывно, мало натурально.

Иногда он крал деньги у отца. Но как-то украл очень много денег у матери и отчима, очень много. Покупал всем лимонад и шоколад. Это было до пива. Нам тогда было лет десять. Мы все тогда загуляли, не пошли в школу. Он повел всех в кино. Потом купил много безе. Так много, что даже швырялся им. Одним словом � кутил. Мне он купил почтовые марки с поездами. Скунсу � леденцы, которые тому мать с бабкой запрещали есть по причине плохих зубов. Скунс все клянчил у нас сладости. Влас ему тогда купил и сказал: �На, жри, сколько хочешь, только больше не скули!� А потом пришла его мать, вся красная, со слезами в глазах, но всё такая же каменная, взяла его за руку и повела, не говоря ни слова. Он шел рядом с ней на тонких подгибающихся ножках, вобрав голову в плечи, повторяя одно слово: "мам� ма-ам� ну, ма-ам�"  Его били до посинения. Бил отчим. Мы его две недели не видели. Он после рассказал, что его заперли в чулан, который отчим называл карцером. Он там просиживал каждый день вместо школы. Всем сказали, что он уехал в деревню. Мы и представить себе не могли, что он все это время был дома. Запертый в чулане, в котором когда-то жила его бабка.

(У Власа была маленькая комнатка, в которой жила бабушка. Он ее называл Мышью. "А вот моя бабушка, Белая Мышь!" � демонстрировал он старушку, отодвигая занавесочку. Старушенция в застиранной до желтизны ночной рубашке пугливо на нас смотрела выцветшими голубыми глазами блокадницы. "Она аристократка, � говорил он, � пережила революцию, синдикат два, интервенцию, НЕП и блокаду Ленинграда. Съела свою любимую кошку! Она читает Библию и даже верит в Бога!" Вертел на пальце крестик, который у нее отобрал. "Серебряный", � хвалился он. "Лет через десять знаешь цены ему не будет. И еще есть большой николаевский рубль. Это я позже, лет через тридцать с аукциона за тысячу долларов продам!" В сумерках на чердаке он рассказывал про свою бабку много страшных вещей. Говорил, что она ведьма. Что она помешанная. Что она ходит во сне. Пьет кровь. При этом он показывал, как она молится. Он говорил, что подмешивал ей яд, ставил на ней опыты, как над мышью. Потому и Белая Мышь.)

Он очень любил стену Старого города. Он облазил ее всю. Несмотря на то что был он нескладный и неуклюжий, физически слабый, и по форме напоминал скорее глиста, чем атлета, тем не менее он постоянно лазил. Лазил он медленно, неуверенно, но так упорно, впивался всем телом в камень, прилипал как пиявка к дереву, отодрать его казалось было невозможно. Все мы гораздо быстрее его влезали на стену, на крышу, на какой-нибудь сучок, он же всегда долго лез внизу, и я частенько сидел и смотрел, как он медленно втаскивает свое тощее тело, как шмыгает носом, как пыхтит и старается. В такие моменты в его лице отображалась какая-то желчь. Я видел в нем призрение к препятствию. Он ненавидел камень или дерево, на которое вползал. Когда он оказывался наверху, он начинал всячески выражать это свое презрение к покоренной вершине. Он мог ломать ветки у дерева, он мог пинать стену ногой, откалывать камешки, плевать вниз, мочиться на камень, матерясь вполголоса.

3.

Рядом с Домом Культуры была эстонская школа. Огромное желтоватое здание, с большими окнами, в них круглые плафоны ламп, рожи учеников, грозящих кулаками. За школой был сад, запущенный сад, в котором были кривые яблони, вишни и даже какие-то странные водоемы, в них плавали тритоны и головастики. Было футбольное поле, полное белой пыли; кучи угля на заднем дворе; помойки, набитые до верху причудливыми папками и фотографиями� Там же было еще одна дощатая конструкция, в ней хранилась старая мебель, та, что уже не годилась для школы. Подле этого смолистого ветхого сарая росли сосенки и стояла разбитая стена, вернее три стены из белого кирпича, без крыши. Неизвестно частью чего эти стены были, зато внутри было много всего: металлические рамы, велосипедные части, разбитый ржавый мопед, колеса, и прочий металлолом, который все время утопал в воде� Там было много всего; я любил рассматривать эти предметы, в этом было что-то фантастическое. Сама руина тоже впечатляла и служила нам макетом для наших жестоких игр, мы любили гулять по заднему двору школы. Это было еще тем притягательнее, что нас могли изловить эстонцы и как следует вздуть. И все равно мы туда шли. Рылись в помойке, выуживали фотоальбомы, учебные материалы, тетрадки и дневники, листали, рассматривали� Мы все пытались понять, по какой системе учатся эстонцы; как и мы, им тоже ставят оценки?.. И если ставят тройку, то за сколько ошибок?.. А ставят ли пять с минусом или плюсом?.. Мы перерыли кучи тетрадок, но так и не разобрались�
   Иногда входили в школу, � на это отваживались редко, только чтоб сделать какую-нибудь изысканную проказу: взорвать бомбочку или намалевать звезду красной краской на двери кабинета. (Точно так же мы вбрасывали бутылку с карбидом в церковь, когда в ней собирались сильно закутанные в себя люди.) Мы часто мочили ноги в луже возле разбитой стены. Извлекали части велосипедов, изучали покрышки, педали, руль.... Но больше всего мы любили лазить по этим стенам. Ползти на высоте второго этажа по обломанной стене из белого кирпича шириной в две ладони было огромным наслаждением. Это было настоящее приключение. С этой стены в определенном месте мы перепрыгивали на смолистую крышу и через дыру в ней спускались внутрь сарая, где часами ползали по балкам, затем сползали ниже, рылись в старой мебели, сидели в креслах, курили, мечтали� Однажды нас застукали эстонцы. Пришлось давать деру. Я убежал, а Власа поймали, побили, поиздевались. Его всегда ловили. Я всегда убегал. Иногда он меня выдавал, и тогда ко мне домой приходили и ругались.

* * *

Между газонами стояли старые автобусы. Они уже были совсем развалинами. У них не было колес. Они проржавели насквозь. Стекла почти всюду были разбиты. Сиденья изорваны в клочья. Но мы с Власом все еще любили в них залезать, чтобы еще чего-нибудь отломать. Мы это делали по вечерам. У Власа был фонарик. Так нас заметил сторож из котельной Дома Культуры. Он был еще и к автобусам приставлен. Влас слишком медленно выбирался из окошка. Но клянусь я не трогал его рук и не подталкивал, как он после утверждал. Он сам выпал. Неудачно приземлился. Не знаю, как его угораздило. Он орал, словно разбил себе голову. Даже сторож испугался. Я выпрыгнул в другое окно и спрятался за соседним автобусом. Из-за единственного колеса я видел, как сторож, чумазый пьяный старикан, ощупывал его руку. Он отпустил его. Мы потом с Власом встретились, и он сказал: "Наверняка, перелом!" Я убеждал его, что чепуха, поболит и перестанет. Он всхлипывал и твердил: "перелом, перелом".
   "Ты не знаешь, как больно!"
   Я сказал, что знаю, у меня тоже была сломана рука, до того как переехали на Каламая. Я ему сказал, что, когда рука сломана, она опухает. Влас показывал свою тощую руку и убеждал, что она опухает. Так и было. Тройной перелом! Я видел их с матерью, как они возвращались на следующий день. Он был в гипсе. Его мать была серьезна, просто грозовая туча. Она его не пустила гулять. Запретила со мной общаться. Моя мать стала выяснять почему. Та сказала, что я � по словам Власика � втянул его в игры в автобусе, а, когда нас застукал сторож, я Власику пальцы якобы разжал, когда он из автобуса вылезал, то есть � из-за меня он руку сломал! Тройной перелом! С такими детьми нельзя дружить! К тому же, говорила она: "Ваш сын на год старше, а разума � никакого!"
   Это была гнусная ложь! Клевета! Я требовал от Власа объяснений. Я был на него зол. Как он мог так меня оболгать!
   Он же твердил: "А как ты думаешь, почему я выпал из автобуса?! Я б ни за что не упал, если б ты мне руки не разжал!"
   "Ты выпал из автобуса, потому что ты лазить не умеешь! Мало того что ты сопля, так ты еще и бздун!"
   Он всех вокруг заставил поверить в свою выдумку. Свою неуклюжесть он покрыл моим предательским поступком. Он не хотел верить, что из-за своей неловкости сам себе руку и сломал. Он настаивал, что в этом был виноват я. Всем так говорил, что это был я, я! и еще раз я! Он расписывал свое приключение. Он рассказывал, как он геройски выбирался из автобуса, как он собирался уже спрыгнуть, как вдруг почувствовал, что его пальцы кто-то отцепляет от окошка, за которое он держался. Он посмотрел вверх и увидел меня. Я усердно, прикусив губу, отковыривал его пальцы, чтоб скинуть его поскорее и очистить себе дорогу. Так я торопился. Так я боялся, что меня застукает сторож. В то время как на самом деле я выбирался сквозь другое окно! Я пытался всем объяснить, как было на самом деле� Но в красочную ложь, рассказанную первой, верят охотнее, чем в правду, что расскажут потом, без преукрас.  Как это было с геноцидом в Сербии� Лагеря беженцев с боснийцами выдали за концентрационные лагеря смерти. Кто теперь захочет слушать что-то обратное? В лагерь смерти охотнее верится, чем в лагерь беженцев, потому что это ближе воспаленному воображению. Никто не хочет скучать. Всем хочется ужастиков. Я сломал руку Власу, сербы затянули в проволоку тощих боснийцев. Все изверги. Всем интересно. Публика получила свою дозу впечатления. Прожорливое брюхо толпы будет переваривать это годами! Такое представление! Такой цирк! Просто буффонада! Переломы и трупы. Жестокость, жестокость, жестокость� Никто не станет жрать постную баланду правды. Всем нужна пряная ложь. Теперь я даже сам счастлив думать, что я все-таки разжал ему пальцы! Ведь это так красиво! Бедный крысеныш выбирается из автобуса с поролоновой крошкой в рыжих волосах. Я подкрадываюсь к пробитому окну, вижу, как он повисает; склоняюсь над ним, по-злодейски, вижу, сколько усилий несчастный крыс вкладывает в каждое движение; вижу даже, как он сучит беспомощно ножками, не могучи зацепиться, несчастный. Я злорадствую. Потираю руки. Они сами собой берут его пальцы, отгибают, один за другим, мои сладострастные пальцы отгибают его судорожные, и мальчик-крыса летит вниз, цепляется брючками, рвет их, неловко падает на бок, жалкий, ломает руку� исторгает вопль, сперва вопль, стон, а потом рев, от которого шарахается хромоногая тень котельщика. О, разве же это не Красота?! Самая настоящая! Это прекрасней всего, что я когда-либо сделал в жизни! Отогнул пальцы крысе! Дал ему шмякнуться и сломать себе руку� Бедная крыса� Несчастная рука� Тройной перелом в поролонном автобусе! Пиздец какая история! Моя жизнь воссияла! В ней вдруг появилось зерно, жемчужина, перл поступка, алмаз воли, который украсил мое склочное часоточное существование! Где я был раньше? Все эти водопроводные годы я убеждал себя в том, что не совершал этого прекрасного злодеяния, лишая жизнь прекрасного мгновенья! О, наконец-то, я прозрел! А все почему?.. Уколы, укольчики� Иногда они так непредсказуемо действуют� Никогда не знаешь, с какой стороны увидишь свет� А вот на! Да здравствую я, великий Предатель! Отгибатель перстов! Иуда! Пойми, Крыс, так должно было случиться! Красота требует жертв, братец Крыс� Но все, к сожалению, было не так� Не совсем так� Вообще� И мне хотелось справедливости� Все эти годы я настаивал на тупости, в которой был прав, и которую всем хотел доказать, а люди � эти черви Каламая и свиньи Коплей  ï¿½ они давно видели сияние славы на моих плечах и блеск сверхчеловека в моих предательски зауженных глазах! А я не видел� В себе не находил� Жалкий дурак, я не торжествовал, я каялся и рвал на себе рубашку! Дурачок� Только дуракам нужна правда� Я долго боролся за эту правду, в этой истории� Ослепленный чувством пустой справедливости я не желал устремиться и узреть Прекрасное! Столько лет� столько лет слепоты и кротовьего упрямства� Один только человек мне поверил, самый бесхитростный, Урмас, который жил животным инстинктом, он мне поверил� спустя лет пятнадцать� и тогда же рассказал, как однажды спас жизнь Власу.
   Они тогда решили обойти Дом Культуры вокруг по карнизу, � безумцы! � по карнизу, который огибал огромные флуоресцентные буквы  K U L T U R I P A L E E� Они тлели по вечерами зеленоватым светом. Меня это немного магнетизировало. Я любил летним вечером посидеть на скамейке возле большой клумбы или поваляться на травке газона, глядя на то, как эти громадные буквы тихонько светятся, помаргивают, спокойно, немного как фосфор�
   Влас и Урмас прошли большую часть пути без помех, даже посмеиваясь, как сказал Урмас, � ему я охотно верю, он мог это запросто. Когда дошли до фронтона, и ползли уже под самыми буквами, где карниз отчего-то приобретал опасный наклон, Влас поскользнулся на птичьем дерьме. � Голубей там и правда всегда было масса. Чаек порой было еще больше. Когда чайки стаей пролетали, приходилось прятаться под деревья, потому что те гадили очень много, начинался настоящий дождь из птичьего помета. � Влас так сильно поскользнулся, что практически повис, � Урмасу хватило смелости и силы втащить его, � акробат, бездумная мартышка, � потому Влас и выбрал его для такой вылазки, чтобы гарантированно совершить свой подвиг�
   История с эквилибристическим спасением жизни Власа отчего-то была известна не многим. Видимо, крысеныш боролся за репутацию. Я ее узнал гораздо позже. Годы спустя, когда Влас уже не жил на Каламая. Урмас мне ее рассказал, когда мы с ним пили пиво на скамейках возле Дома Культуры. Это было летней ночью� Мы накупили пива на деньги Скунса, в день, когда кучерявому негоднику исполнилось двадцать, что ли, и он не пошел с нами в привокзальный кабак, дошел до двери и сменжовал � повернул домой.
   Урмас сказал: "Скунс бабок пожалел". Я же подумал, что Скунс побоялся в кабак пойти, потому что ему там могли запросто настучать по лицу. У него оно такое, с претензией. Прескверное, ухмылка ядовитая, и веко всегда подергивается. У нас там постоянно были конфликты. И все из-за его физиономии� Я даже был рад, что он не сунулся. Хотя мне хотелось ему испортить настроение. В день его рождения. Устроить что-нибудь унизительное. Искупать его опять в фантане или толкнуть под трамвай� Так он достал. Как хлястик болтается там и тут, слушает, ножку приподнимает, перетирает сплетни� Скунс, видимо, почуяв неладное, дал нам денег, пошел домой спать. Мы накупили баночного, сели перед Домом Культуры, вспоминали, как рисовали анютиными глазками на панелях, как жевали цветы, как плевались в девчонок цветной слюной, пили пиво и хохотали.
   Урмас сказал, что Влас мог запросто разбиться тогда:
   "Представь такую смерть. Поскользнулся на голубином помете и пиздец!"
   "Отличная была бы смерть", � сказал я, запуская пустую банку пива в громкую асфальтовую ночь.
             

          
4.


Под нами жил старик, впавший в маразм, заблудившийся в собственной жизни, как в лабиринте. Он постоянно подвешивал что-нибудь к дверным ручкам, рисовал на стенах пальцем, как ребенок, совсем за собой не следил, он уже и не говорил почти�
   Потеряв ключ, он больше не мог попасть к себе, и толком объяснить, что случилось, тоже не получалось, � никто не хотел его слушать, даже трех минут подле него не выдерживал: такая старая вонючая одежда у него была! Пришлось догадаться, сварливая соседка, которая прикипела к вони, что шла из-за стенки, смогла разглядеть в его лице проблему: дверь, перед которой он стоял, как поезд в депо, шаря по карманам с чем-то трясущимся в пальцах, � вот по этим трясущимся пальцам, которым не хватало уже привычного бряцанья ключей, она и догадалась�
   Дверь ему сломать ногой или плечом (так она мне советовала) я отказался, � старик остался на лестничной площадке; соседка ему вынесла стул; сказала, что завтра придет человек из ЖЭКа. Сказала это, скорее, для себя самой, чем ему. Пробурчала. Усадила на стул. Тот послушно сел. Она ушла. Он сцепил руки. Началась ночь. Он так и сидел, смотрел, как тенями чертят ветки, как летит снег. Валил хлопьями, ветер вил ветви� Влетал в окна� Да � снег и ветки, и что там еще?.. и что-то, конечно, еще� Все это металось, тени плясали вокруг старика, а он сидел и подвывал, руками взмахивал, как дирижер, или будто отмахиваясь от чего-то. Окна в нашем доме были такие странные, старинные, узкие, с множеством перекладинок, с множеством битых стекол, с осколками и огрызками света, и когда фонари зажигались, отливая на наш дом бледную свою бессонницу, все те перекладинки выкладывали подъезд несметным количеством теней, � получалось он там сидел, точно старый попугай в клетке!
   Всю ночь так � на стуле, а по утру � всем нам в назидание � показательно околел.
   К нему вошли, взломали таки дверь и вошли. Там было найдено много баночек, кастрюлек, бидончиков (я тут же вспомнил, что часто видел его на улице с бидончиком: я еще подумал, что такой старый, а за пивом � ходок!). У него было несколько шкафов, все забиты были различными пиджаками и рубашками, и даже одежда его покойной женушки была в тех шкафах, � все сгнило, все стало трухой� (А теперь так вообще!) Еще там были какие-то чертежи, сделанные им лет сорок назад, потому разобрать на них ничего, кроме паутины, было нельзя. Были найдены какие-то старинные фонарики, светильники, всюду были торшеры и детали для сборки различных ламп� Он как будто что-то такое изготавливал, крутил, плел, клеил, мудрил, на это, видать, и израсходовал весь запас рассудка. Были там термосы, фляжки, очень много емкостей самого различного характера, � всем этим была заставлена квартира� Шагу не ступить!
   
На его место вселился сильно пьющий молодой адвокат, и началась эпопея с ремонтом и выпивкой�
   Он выгребал и выгребал целыми днями�
   Приезжал на своей иномарке, долго сидел внутри, потом вставал и понурый шел наверх, выбивать душок из квартирки! Так же, как это сделал мой отец с дедом лет двадцать до того с нашей квартиркой, где перед тем, как мы вселились, испустила дух какая-то старуха, раздулась и долго важно лежала... не торопилась никуда� Прийти за ней было некому.
   Адвокат был парень что надо, он сперва некисло надирался, а потом, напялив противогаз, принимался чем-то там орудовать, во что-то дуть, поднимал пыль, так что она просачивалась сквозь незримые щели и створы в нашу и соседские квартиры, вонь к нам тоже вбиралась, и мы выбегали вон, уходили� Я шел пить пиво в подвал, придумывая адвокату какую-нибудь простую, но неизбежную смерть; мать придумывала себе какие-нибудь дела и куда-нибудь уходила, недовольная.
   
   К адвокату бегала помогать ремонтировать соседушка, молодушка с поволокой в грустно зауженных к краям глазах, как переспелые сливы, такие и есть страшно, текут, разваливаются� Она была доченькой сумасшедшего� Был у нас сосед � алкоголик, в дурке валялся каждую весну-осень, да почти что круглый год. Его достопамятный героический поступок � когда он порубил всю мебель в квартире � после чего его забрали в дурку на полгода, был известен очень широко. Однажды он маслом окатил себя и бегал совершенно нагой по улицам вокруг Дома Культуры, пока не повязали� Это случилось возле стекольной на улице Граниди, мы как раз с Власом понурые пришли к стекольщику заказать стекла для окна, которое разъебали в прачечной (Влас и тогда меня сдал, хотя разбил он). Ближе к середине девяностых наш безумный сосед чаще терял ключи от квартиры, чем тот старик, и даже в подъезд попасть не мог, захлебываясь в бешенстве, ломал замок, дверь выносил, � всем было плевать, замок, как и дверь, был не нужен, потому что черный ход всегда был нараспашку (там и двери никогда не было). Когда он помер, стало более-менее спокойней.
   Перед тем как представиться, безумец постучался к нам с матерью и предложил взять шубу на хранение; сказал, что шуба � единственно ценная вещь, что у него была на тот момент, а в двери его не было замка и дверь тоже настежь оставалась большую часть дня, и можно было видеть его кавардак, даже в вещах было полное помешательство, � сама дверь была ужасной, с петель сорванная, полностью разжалованная, ни на что негодная. � "Кто угодно шубу украсть может!" � плакался он, так ему за шубу было обидно.
   Мать сказала, чтоб ходил тогда в ней, а он сказал, что ему не всегда так холодно, чтоб носить постоянно; мать была озадачена, но все равно отказала, наотрез: не возьмет даже на час!
   "А вдруг у тебя блохи или вши?.." � шикнула она на него. Психопат обиделся сильно и ушел вздыхая, а потом взял так и умер. А на его место дочки вселились. Веселые, беззаботные, кривоглазые хохотуньи.
   Мать говорила: "Вот слава богу, что мы не взяли шубу!.. ишь какой хитрый!.. отдал бы он нам значит шубу, а сам потом умер, и после смерти он нам тут являлся бы, за своей шубой! не нужны нам тут такие! вот как правильно я сделала, что шубу не взяла! я как чувствовала, что он что-то удумал! придумал умереть, и нам шубку подкинуть! как мило!" (Еще позже мать придумала, что он приходил не до того, как умер, а � после!)
   
Одна из дочерей его закончила тартуский, учила всех французскому языку � даже французы к ней ездили � тоже, наверное, учить французский: так она его хорошо знала! Они сворами к ней и сестре ее ездили, бутылки вина и шампанского в окно летели, � сперва пробка со свистом и тут же сразу бутылка � так лихо они выпивали! Немудрено что забегала к адвокату помогать; тот так много алкоголя носил в пакетах, сам бы не справился. Они там так здорово квасили � ремонт полным ходом шел! Денег на ремонт поди у папани занял (приезжал батя и ругал его). Я все слышал. Они так яро ремонтировали, что часть потолка обвалилась, и я даже в неудобных местах отколупав замазку мог его видеть там внизу, озадаченного трещинами и пробоинами в стенах. Я подглядывал за ним, когда мне на душе тускло становилось. Все-таки забава: отколупал замазку и за человеком подглядываешь�
   Интересно тоже было за ними двумя пьющими наблюдать: сидят и тянут вино или коньяк, такие глупые� пьют и телевизор смотрят� Но больше всего мне понравилось за ним одним наблюдать, он тогда мне казался просто чокнутым, � ведь безумный же!.. ходит и сам с собой разговаривает�
   Жаль я эстонского не знал, � тогда понял бы, что он там себе бурчал под нос... Жаль, очень жаль� В тот момент я по-настоящему жалел, что не знаю эстонского, что не могу понять, что он там так агрессивно говорит, почему руками машет и за волосы себя тянет� Мне так пронзительно хотелось узнать: что � растопырив пальцы и выкатив глаза � говорит он в пустоту своего ремонта?.. Что?.. Почему повторяет "отец, отец"? Почему? К какому отцу обращается? Почему причитает? Это, вероятно, была белая горячка, и я упустил великолепную возможность узнать, о чем эстонец может говорить во время белой горячки� Про русскую белую горячку я знал всё и даже больше чем нужно, � отец продемонстрировал мне все ее ипостаси, провел меня по всем уровням, даже водил на чердак сражаться на саблях (мне венгерская шашка, ему � французская, � что висели у него на стене крест-накрест), да, уж о русской-то белой горячке я знал от А до Я� А тут, сквозь щелочку подсматриваешь такой спектакль � и не понимаешь! Нет, ну какая жалость!

*Примечание (к эпиграфу)