Некоторые явились буквально без всего. Другие с пачками цветных евро-банкнот, похожих издалека на игральные карты. Все это создавало нервозность. Ни странно, быть может, поэтому, что сразу разгорелся тихий спор, который стелился, как тихий огонь, по этой зеленой траве. Собственно, разговор сразу раздвоился, потому что одна часть, прилегших на лужайке, отстаивала одну позицию, а другая часть � другую. Причем разделение произошло отнюдь не по имущественному признаку, хотя в основе его лежала раздраженность и озабоченность, однако, может быть, и что-нибудь другое.

      В одном южнобаварском городе собрались некоторые философы и любители, чтобы совместными усилиями создать образ несуществующего писателя. Все это были люди средней состоятельности. Каждый при этом вносил небольшой денежный вклад � просто обязан был � в это предприятие. Кое-кто добавлял незначительную сумму, чтобы предприятие состоялось. Почему здесь? Потому что именно здесь нашелся меценат и спонсор, впрочем, скорее мыслительный, чем денежный, взявший на себя энтузиазм заражать всех идеями и звать сюда как на подвиг. Расположились они на ровном городском лугу перед цитаделью картинной галереи, напоминающей своей отдаленной тоскливостью глухую стену арсенала или заднюю стену средневековой тюрьмы, давно никем не посещаемую. Двенадцать их человек полулегли на траву, и нежный колокольчик своим тихим тоном � он не привлек внимания даже играющих в волан и футбол � возвестил о начале действа.

      Одни заявили сразу, что рассматривают писателя как стихийное явление сродни погоде или даже климату, поэтому те, кто определяет смыслы его деятельности, есть существа в некотором смысле более высокого порядка, поскольку вносят порядок (игра слов никого не смутила) в этот натуральный хаос. Раз писатель не может не писать � ведь так большинство так называемых писателей оправдывают свое словоизвержение (некоторые из собравшихся на лужайке употребило даже выражение �словонедержание�), то жаловаться он не должен, что пропуск для входа в человеческий космос ему еще надо, так сказать, приобрести. И выдадут его ему � отнюдь не всем � именно те, кто ведает осмыслением литературы. �Ничего в этом странного нет�, ï¿½ продолжали они гнуть свою апологетическую линию, - �чтобы войти в человеческий космос, нужны посредники, вот и всё, те, кто связывает и хаос, и космос�. Но другие им возражали, хотя менее страстно, чем можно было бы предположить. �Мы же сами собрались, чтобы создать некоего писателя, то есть его образ. Значит никак мы не выше самих себя. Или вы хотите сказать, что тем временем, как вы будете попивать баварское пиво, хотя бы и образно выражаясь, мы вынуждены будем в поте лица своего создавать, так сказать, хаос, хотя какой же он хаос, если в силу приписываемых ему совершенств должен быть дитя гармонии. Потом, значит, вместе с нами, конечно, примитесь за более престижную часть задачи � задачи воздвигать совершенство космоса этой фигуры. Мы так долго � целый год � а можно сказать � битый год � обсуждали, как соберемся на изумрудной лужайке перед стеной со стеклами, с окнами, являющей собой собрание внутри (так держат во рту драгоценную слюну, не решаясь расточить) всех миров, морей и народов. Собрание картин и идей.�

     Но все пошло, как и можно было предположить, не совсем по плану основных генераторов мысли этого проекта. Во-первых, в тот день музей был закрыт. Поэтому мы увидели только огромную стену дома с закрытыми окнами; вероятно, они были закрыты всегда, но сейчас это бросилось в глаза � двери были закрыты и почти приравнены по своей плоскости со стеной музея. Сама стена музея, таким образом, стала как бы совсем плоским изображением и своей древностью и угрюмостью напоминала картину старых мастеров, которую не могла оживить даже вяло игравшие в волан.

     Значит мы как будто очутились перед картиной некоего старого мастера, а может, даже отчасти и в самой картине какого-нибудь, допустим, Фабрициуса, ï¿½ ученика Рембрандта, или кого там еще. Который сознательно изгнал из картины всех посторонних людей, хотя кому они мешали, но, видимо (ему виднее) � ему мешали. Тревожная, но умиротворенная печаль была в этой картине. Пусть картина была словно бы на заднем плане наших разговоров, но она давала тень. И пусть здесь было яркое солнце на зеленой траве, но некоторые сознательно подались и передвинулись в эту тень. Так что разговоры наши шли так, что половина говоривших полулежала на солнечной траве, а оставшаяся часть � на теневой. Но не надо думать, что те, кто лежал в тени, были настроены меланхолически � или даже мизантропически по отношению к нашему создаваемому и потому обсуждаемому писателю. Нет, все или почти все зависело от других, более тонких причин и ими управлялось. Итак мы оказались в несколько двусмысленном положении состояния � хотя кроме меня этого никто, наверное, не замечал: мы должны были порождать идеи или идею небывалого писателя (и с этим были согласны все двенадцать человек, правда, один не приехал, так что в этом блистательном числе появилась зубная, так сказать, хотя и незаметная для праздного наблюдателю, щербинка). С другой стороны, мы сидели перед абсолютно пустой стеной музея со слепыми стеклами, которые отражали небо и свет, и, пусть, вокруг проходило не так уж мало людей � я уже тогда оглядывался на вежливые лица, почти не замечавшие нас, ï¿½ мы были словно бы в совершенно пустой картине и могли себя чувствовать средневековыми стражниками в библейских чалмах, которыми нас наделил Рембрандт, которые заснули на посту. Но, вернее, город этот не надо было охранять, поэтому можно было спать с копьем, с алебардой, украшенной султаном поникшим; мы все � или хотя бы некоторые из нас � были в касках, давно начищенных, и поэтому сейчас ничего не отражавших. Мы заснули у городских врат, у стены, в которой явно не было просвета, обозначающего двери. Все казалось плоским и потому совершенно безопасным. Но поэтому с той стороны стены к нам никак не могло проникнуть время.

     В такой ситуации говорить о том, чтобы стать писателем было трудно. Спор продолжался, хотя некоторые, вообразив себя этим писателем, достали уже ручки и стали что-то писать. Понятно, что я не мог ничего писать, но по правилам не мог остаться и в стороне, поэтому я тоже достал авторучку, но так как бумаги под рукой не нашлось, то кто-то предложил мне свой ноутбук. Тут быстро я стал что-то набирать, оглядываясь по сторонам, поскольку не понимал, как этот писатель, очутившись в незнакомом городе, не стал бы реагировать и не мог бы вдруг перед величайшей стеной музея, за которой несметные художественные сокровища, не начать писать.

     Перед стеной, которая была столь глуха, что странно было, что все вокруг не заросло бурьяном, что не было даже тихо, и это место не было совсем уж таким полузабытым, куда могли приходить мушкетеры для своих дуэлей. Я сидел под деревом, медленно привыкая к нему, так что мог, наверное, запомнить его неподвижность и тишину ветвей. Лица незнакомых мне соратников, которые на глазах моих менялись и становились писателем, я тоже постепенно опознавал. Но лица проходивших мимо людей � в одиночку, парами и целыми семьями, я не мог запомнить. Я не понимал, в чем дело. Я вглядывался во всю широту своих глаз, так что воздуха не видел, но различая отлично любого из них, я словно бы сразу его забывал.

       День клонился к западу, но было жарко по-прежнему. Несгибаемые, мы не уходили из травы. В запасе у нас был день, у некоторых молодость была впереди, но мы работали. Теперь не было никого помимо меня (и еще девушки, которая временами иногда быстро оглядывалась, словно вскрикивала, по сторонам), кто смотрел бы, что происходит вокруг. Все отрешились в себя. Молодая пара -- юноши и девушка --  прошла вокруг, он почему-то левой рукой играл горстью монет, которые сверкали на солнце, правой рукой он сжимал правое плечо девушки. Легкая черная бородка, как некоторый ветер вилась по его подбородку. Но я понял, что не могу сохранить его лица. Прекрасные эти юные лица отрешились от нас, ушли, и, хотя, я был уверен, что они где-то во мне хранятся, но я бы не мог сказать, где. Рябь увиденных сегодняшних лиц вдруг предстала передо мной, собрание картин, как рябь великого моря, увиделась на горизонте, листья дерева, которые я не запомнил, явились мне перед глазами, но не как чешуя, где каждый блик равен другому и образуют броню, в которой воюет и побеждает всадник с копьем, на коне на картине на другой, то есть той же картине, лицо двоих молодых людей подошло ко мне и заглянули в глаза с участием в то время, как большинство из части писателя играли на траве в карты, и заглянув вместе с ними вглубь себя, я узнал их ушедших, также, как узнал себя, не совсем знакомого.

������������������������������������.

     Все же вечер не наступал. Было словно бы смешение утр, дневной рассеянности и послеполуденного ожидания итога дня. Все даже как-то оглядывались друг на друга, что-то узнавая в другом лице. Это что-то было новое. Но я видел только лицо незнакомого друга, ставшего вдруг родным, как этот немного горный воздух, который предстал нам. Его лицо с явственной бородкой, что можно было уже несомненно запомнить, как тропинку, являло собой такое же воплощенное узнавание, как дерево под которым мы сидели. Рябь листвы, как то слепящее море, где в каждом блике � лицо. Он занял внезапно двенадцатое место, но этого никто не заметил, потому что оно ему предназначалось.

Владимир Аристов родился в 1950 году в Москве. Выпускник МФТИ и доктор физико-математических наук, он занимается преподавательской деятельностью. В 1980-е и 1990-е годы его поэзия рассматривалась в свете теории метареализма. Опубликовал пять книг стихов, роман "Предсказания очевидца" (2004), а также переводы и эссе. Короткие рассказы публиковались в антологии коротких рассказов 2-й половины 20-го века "Жужукины дети, или притча о недостойном соседе"  (2000).