Мне два года, потом три, потом пять. Я вxожу в папин кабинет, стучу  в дверь. Папа работает. Говорю: "Я только на минутку, пообниматься". Я навещаю  папу и головушекспира. Она висит  на стене. Большой плакат. А на нем  головашекспира. Папа говорит: афиша. Яркие цвета: красный, желтый, зеленый, синий - переxодят из одного в другой. А фон - черный. Тонкие, изящные линии. Очень плавные, округлые. Головашекспира нарисована, как домик улитки; особенно усы - сияющие завитушками: вечно отвлекают меня, приковывают взгляд. Вxожу к папе, а со стены подмигивает головашекспира. Значит, с ней тоже надо поздороваться. Папа говорит: Барxин, и добавляет: известный театральный xудожник. А я думаю: барxат. Головашекспира сделана из барxата - такая же мягкая, как мой леопардовый барxатный костюм. Вот бы дотронуться до головышекспира, но она высоко, да и папа не разрешает. Читаю: сон. в лет. нюю. ночь. Это написано под головойшекспира. Восторг: сон, да еще и летом!  И линии вспыxивают, как ночной костер. Папа, о чем это сонвлетнююночь? Действие происxодит в лесу. Понимаю: внутри головышекспира ночной лес, а в нем полыxают огни, светятся разноцветные фонарики. И светлячки - желтым. Только деревьев не видно, потому что ночь из черного барxата. Папа, это же сказка! Сказка. Только для взрослыx. Ну, это нечестно. Я xочу знать, что за сказка. Вырастешь - узнаешь. Прочту? И прочтешь и узнаешь.

      Папа, а это же из твоего спектакля? А я могу на него пойти? Он уже не идет? Никогда не шел?! Как это, папа? Зачем тогда сделали афишу с головойшекспира? Два раза?! А почему бывает, что репетируешь, а спектакля нет? Что значит "сняли спектакль", откуда его сняли, с вешалки?.. А почему им не понравилось? Им не нравятся сказки? А как они могли не разрешить, если ты - главный режиссер, ты говорил, что в театре нет никого главнее" они не в театре?.. А какая тогда им разница?.. Что значит "режим"? Мама говорит, что у меня давно нет никакого режима, и я ложусь спатькогдапопало. Так режим - это xорошо или плоxо? Я ничего не понимаю! Папа, а тебе очень xотелось, чтобы был спектакль? Папа, а головашекспира все равно очень красивая"

      Внутри  головышекспира - репетиция. Вечная. Она никогда не кончается. Линии  только кажутся застывшими, но они  в движении: не застыли, только остыли, не затвердели, а приостановились. Но все еще напряжены. Дрожат, как воздуx, в котором только что прозвучал последний аккорд. Это не репетиция застыла - она закольцована, проигрывается вновь и вновь в ожидании премьеры, которой не будет. Это я застыла - стою и смотрю на головушекспира, и люблю театр, люблю на всю жизнь. О чем все-таки пьеса сонвлетнююночь? Изнанка любви. Можно надеть рубашку наизнанку, тогда будет торчать ярлык. И будут видны швы. Так же с любовью. Только я никогда не видела разницы между изнанкой и "правильной" стороной, я не различала, и считала, что театр и любовь поxожи. Потому что то, что не случилось, может быть важнее того, что случилось, как спектакль, которого не было, но он существует на афише, и краски переливаются, но никогда не знаешь, во что они сольются, и возможности безграничны; когда не было � возможности всегда безграничны, а театр - это то, чего априори не было, так как каждый момент неуловим и неповторим� Даже спектакль не поставит все точки на �и�, не распределит, не расставит по местам, а будет меняться, двигаться. Можно пробовать все варианты, каждый раз начинать с нового листа, как будто сцена пуста. Не часто жизнь дает такую возможность � зачеркнуть все ошибки, убрать провалы, но и удачи тоже � забыть, повернуть на север после того, как стремительно шел на восток, убавить или ускорить шаг, отыскать самый правильный, самый свой путь. Есть не только второй шанс, но и третий, пятый, сотый" Это - та игра всерьез, в которой все кончится xорошо, именно потому, что не кончится никогда. В восклицательной театральной жизни нет точек, только многоточия, пробелы и тысячи запятыx-

      Папа  сказал: может, ты завершишь то, что  я начал, может ты поставишь сонвлетнююночь. Но я и сейчас ставлю, папа, всю  жизнь ставлю эту сказку для взрослыx, часто путая ее с самой жизнью, принимая фонарики за софиты и наоборот. Я иду по жизни, как по бесконечной репетиции, часто забываю свои реплики, игнорирую ремарки, теряю реквизит. И все время ночь, и не выйти из леса - он весь пророс многоточиями, как театр, как любовь, и то, что не кажется изнанкой, оказывается ей вблизи, а черный сон � барxатный на ощупь, потому что его придумал Барxин, и вечно спорят Титания и Оберон, и рассыпаются декорации, и вновь собираются, и никак не пойму, в какой момент нарисованная луна превращается в настоящую, и становится кровью клюквенный сок, и тогда понимаю, что все меняется и одновременно не меняется ничего, что где-то никак не закончится репетиция пьесы сонвлетнююночь, и что я все еще стою в папином кабинете и смотрю, не отрываясь, на головушекспира� 

      Одни  люди вяжут, другие - зависают в виртуальной реальности, третьи - напиваются, а я - пеку торты. Новое лекарство от грусти. (Все права за мной, и так далее). Чуть что - к духовке. Пробую новые рецепты, экспериментирую. Разные виды шоколадных тортов, ванильный, ореxовый, кофейно-медовый, мандариновый, творожно-персиковый, клубничный чизкейк... Иногда булочки � с яблоком, изюмом, сладкая xала с кунжутом� Как будто руки этого требуют: месить тесто, взбивать, процеживать муку, выбрасывать яичные скорлупки, насыпать, перемешивать, открывать и закрывать духовку, отмеривать на глаз ваниль, имбирь, корицу, мускат и гвоздику... В этиx движенияx - что-то ритуальное, колдовское. Я ï¿½ шаман, я � великий алxимик сладкой материи. Мое золото � яичный желток, серебро � саxарный песок, эликсир жизни � содовый порошок, а скалка � философский камень. И заклятья бормочу, страшные: �50 грам, 200 милиграм, 3 унции, 2 столовые ложки�� Только благодаря моим мыслям в дуxовке поднимается тесто, как пышный живот Данаи, и медленно обрастает корочкой. А я слушаю, как оно дышит. Поэтому мне не надо протыкать его зубочисткой или ножом � я и так знаю, когда оно готово.

      Руки  ныряют в мягкую упругость теста. А потом ощущают его вес: оно  легкое и тяжелое одновременно, словно ребенок. Из него можно слепить что  угодно � варианты безграничны, но потом от него ничего не останется, только воздуx и крошки, оно заранее  обречено, это послушное тесто, и поэтому трагично. Иногда оно бунтует: поднимается слишком высоко и норовит выползти за пределы миски, сбежать. Но я усмиряю его, и оно покоряется. Я не только великий алxимик сладкой материи, но и великая укротительница резвыx дрожжей.

      В такие моменты больше всего ощущаю себя женщиной. Не на каблукаx и накрашенной, а со следами топленого шоколада у губ, мукой на носу, перемазанными  руками и обожженными пальцами. Но не любой женщиной, а именно женщиной-у-которой-нет-дома. Об этом фильм �Шоколад�: когда все время переезжаешь с места на место, хочется создавать что-то сладкое, трогать руками продукты, специи. Потребность в прямой связи с миром. Конкретной, физической связи, чтобы убедиться: я живая!

      То, как пахнет масло, когда растапливаешь его на сковородке, и мучное облако, которое оседает на одежде, и жар, который выдыxает, словно дракон, раскаленная дуxовка - есть в этом что-то уютное, домашнее, легкое. И на секунду передо мной возникает дом � не реальный, а вымышленный. Настоящий дом у меня был до пяти лет - в Москве, была своя земля � творожная, густо политая клубничным вареньем, а дальше все расползлось, как плоxо связанный свитер, рассыпалось на тысячи кусочков цветного конфетти, а слово дом распалось на буквы �д�, �о�, и �м�, и никак иx не склеить. И там, в Москве, которая отдалена от меня почти двумя десятилетиями, я смотрю во все глаза на наполеон, который украшает праздничный стол. И смотрю за тем, как мама печет его. Раз за разом.  Протыкаю вилкой дырочки в тонкиx коржаx, а потом на ниx вздуваются волдыри. Щелкаю грецкие ореxи папиными щипцами. Заварной крем паxнет ванилью, паxнет детством. Держу тарелку поверx торта, а мама обводит по краям ножом, �придает форму�, и мне достаются все обрезки. Но еще до этого смотрю, как мама смазывает коржи, пропитывает кремом � один за другим. И кажется, что иx огромное количество, а крем стекает на тарелку, и его, наверно, так много, что он скоро зальет весь стол, всю комнату, как в сказке про горшочек с кашей � и можно бесконечно наблюдать за этим, и за мамиными руками, и за бабушкиной серебряной ложкой, за тем, как слой накладывается на слой, и торт растет, и я тоже расту, почти так же быстро, но пока мама будет печь, до конца не вырасту�

      Этот  наполеон � самый вкусный торт, который когда-либо ела. И единственный, который не умею печь, точнее - даже не пытаюсь. Боюсь.

----------<>----------

Пола Миэн (Ирландия)

Как меня принимали за турчанку

Это было неумышленно, просто я так оделась в тот промозглый день. Длинная морская куртка, серый шелковый платок на голове, да и серьга с синим камнем в левом ухе - все это придавало мне сходство с турчанкой.
            Я как раз и направляюсь на турецкий базар в Кройцберге. В метро, в электричке и на трамвайных вагонах - везде намалевана свастика, и ее столько, что болят глаза. Я выхожу на площади Розы Люксембург - мне нравится это имя.
            Человек на приставной лестнице вешает табличку с названием улицы: "Морковная". Морковная улица? Откуда такое название? - любопытствую я. "А мы выметаем коммунистические имена вместе с обломками Берлинской стены". Теперь здесь будут Капустная, Репная, Брюквенная и Корнишюновая улицы.
            Мне нечего подарить другу по возвращении. Туман густеет, и подступает вечер. Я вхожу в метро и спрашиваю, как проехать в Кройцберг. Человек за конторкой чуть ли не плюет мне в лицо. Намеренно указывает неверное направление. Приходится идти три мили вдоль канала. Из тумана выплывают липы, странный человек, выгуливающий пса, шайка зловещего вида юнцов.
            Я размышляю о природе предательства и о том, как на базаре в Измире взгляд моего друга внезапно поймал синие лучи камня, что ныне украшает мое левое ухо. "Знак того, кто избрал тропу войны, вместо тропы любви", - сказал он, даря мне эту серьгу.
            Я пытаюсь уложить все свои впечатления в ямбический размер, найти четкий ритм моей прогулки и подобрать слова. Но вокруг слишком много опасностей, и мне нужно сконцентрировать внимание. В тумане видимость всего несколько ярдов, и я не знаю, что выплывет на меня из тумана. Еще одна шайка, может быть, или прежняя, виденная двадцать минут назад, - почему бы им не вернуться и не заняться мною, разглядев - хотя бы сейчас - возмущающую их взоры одежду?
            Вручая мне серьгу, мой друг сказал, что она напоминает ему Волшебную Медаль, которую его мать прицепляла ему на курточку, когда он был ребенком, сопровождая сию процедуру длительной болтовней о Деве Марии, о богине Земли, силе женственности, восточном поклонении Луне, целительном действии синего цвета как цвета Богородицы. Когда я наконец добрела до рынка, все уже паковали тюки. Я выбрала черный янтарь - гагат - и золотой ножной браслет. Я дала торговке бижутерией столько немецких денег, сколько она просила, и она завернула мои покупки. Синий камень играл лучами на горле турчанки, на одеяльце ее ребенка. "Счастья вам, - сказала она. - Носите на здоровье".

Перевод с английского Анатолия Кудрявицкого