"ОКНО" № 14 (17) | Эссе

          СЕН-ЛО

      Вир будет виться под 

      другими тенями

      неродившимися дрожать на 

      освещенном русле

      и старый     разум 

      покинутый духами

      погрузится в руины.

      1946

               Перевод Марии Попцовой





По всему видно, текст написан мгновенно. И дело не в том, что в стихотворении словно заранее заложен симптом моментальности, а - в конспиративной щедрости бесцветных владений, откуда выросла эта маленькая поэма, в неиссякаемой укрытости чуткого отщепенства, наделенного избытком наэлектризованных сцен медитативной убедительности,- такое наперед знакомое поэту депрессивное убежище, в котором он всегда пребывал со своей острой восприимчивостью вечно надвигающейся кары за непонятную вину в его предыдущих воплощениях. Ни болотно-слизистая, вязкая, расчетливая дублинская среда двадцатых годов минувшего столетия, ни Лючия,  ни отвращение странного ирландца к собственным амбициям, ни война  не служат здесь настырным предвестием "Сен-Ло", чей тайный персонаж смутно походит на бернхардовского Культерера, что гнёт тюремной власти вынужден был покинуть ради более тревожного безвластия свободы, в которой крайне трудно не принимать ничто за своё, как заметил Майкл Палмер в аллюзии на элегический мираж "Орфей. Эвридика. Гермес". Тут слишком много других миров, черпай сколько хочешь,  - и трилогия в прозе, и пьесы, и радиопостановки, и наброски о художниках, с которыми дружил, и мирлитонады, и даже фильм  "фильм".  Этот крошечный верлибр, напечатанный 24 июня 1946 года в "Айриш таймс", создан, скорее всего, в апреле, на два месяца раньше своей публикации.   Пожалуй, возник он из-за парадоксального упрямства и горького намерения  невзрачного наблюдателя - парировать и остудить энтузиазм цветущего восстановления, умножающего излишек, "честной" безоценочностью и нейтральным невмешательством в бесхозную, немую зримость, в увечную достоверность выжатой, бескровной элементарности.  Поодаль когито лежит под обломками европейского пожара, и самообман стрельчатого визионерства валяется среди плит рухнувшей готики после "Оверлорд".  Так что Сен-Ло и руины представляют собой явную пару, звучащую как коррелят, как внешнее внутреннего внешнего внутреннего: одно вовсе не противоречит другому и метонимически не прячется в нем, будучи тем же предметом, которому оно противостоит или  в  котором оно якобы скрыто карательной матрешкой  ( осколки военного крушения, допустим, в этой антиномии мстят городу за его местоположение, - тем не менее, если что-то из того, что случилось или осуществилось, интересует писателя, то в первую очередь как почерк и следы небывшего, в котором читателю мерещится, наверно,  вещдок пакибытия, -  как что-то, имевшее или имеющее эффект непроисшедшего, а не только исчезнувшего). В принципе, минималистской пылкости в "Сен-Ло" хватило всего лишь четырех строк, чтобы не поддаться искушению не считаться с выучкой веры в разумные, вековые, всеохватные смыслы, завернувшие однажды вслед войне старое, доброе картезианство и надежное, давнее знание о родовой общности в окрестное пепелище, где Безымянному суждено ( в усердии снова не родиться) молкнуть в обилии глухой бессуетности.  В Бриовере*, между прочим, жил  Жан Фоллен,  меджнун  лаконичности без лоска, который вполне сносно умел задобрить немногословием собственный голос, брезгующий даже слабой слышимостью в тонких книжках, и который тоже, как секретарь Джойса, слишком поздно в лирике нагрянул к молниеносной краткости, где основные открытия в сыскных модернистских снах уже свершились от паундовского "На станции метро" до "Границ любви" Жильбера-Леконта. Вероятно, в подобной поэтике действует принцип - когда знаешь, говори мало, когда не знаешь, говори много - либо какие-то эльфичные свойства самого ландшафта,  самой Нижней Нормандии велят глядящему соблюдать сдержанность и скованность в речи. Вдобавок величие Беккета мешает сейчас нормальному прочтению любых его вещей, включая стихотворные фрагменты, но когда вспоминаешь, что "Сен-Ло" на пришибленном сгибе стылого побережья напротив опаленных своей кажимостью четырнадцати мельниц сочинил в 1946 году один из малоизвестных гениев, коим кругом несть числа, водитель в госпитале Ирландского Красного Креста, то все становится на свои места, и поэзия начинает дышать чистым воздухом плодотворного и целительного бесславия. Впрочем, Де Голль вроде бы наградил этого худощавого затворника медалью "За отвагу", однако военный подвиг ничего не меняет - Лазарю предстоит еще раз не появиться на свет, дабы всецело не сгинуть. Отсюда, может статься, вызревают (наконец, С.Б. состарился в собственных глазах, отгорел,  едва ли годный по крайней мере для маньеристского вихря и медовой версификации, - Данте, Вико, буря и натиск отныне покоятся в прошлом, позади, в ровном блеске довоенной эрудиции в отзвеневшем Тринити) склонность Неумершего не показывать больше, чем таить, и его едкая безошибочность в самоумалении.  Посему в его миниатюре за счет маневра, бегущего эмфазы и акцентов, достигается артикуляционная сухость, почти не шелохнувшаяся в близком воздухе над водяными знаками блёклой просодии, - тем самым весь тулов текста как бы знобит в костистом оцепенении, в скудном камлании мглистого безлюдья. "Вир" (анаграмма скрадывает мутную реку) и "руины" окатывают слух фрикативно-сонорной страховкой, -  словно пароль, словно оберег, защищающий читательскую интуицию от вещего эха верленовских позывных для Второго фронта. К тому же в этом Vire will wind вьется неслышный в атмосфере слепых крушений (но просигналенный мембраной тихого ветерка), ничейный дискант абсурдной живучести чего-то зыбкого, что не забыло просто течь к своему устью, к бухте Ве рубцами реки, - правда, за боковым окном санитарной машины слабеющими рывками по-прежнему мерцает черное солнце нормандской меланхолии, так и не дождавшееся по весне сплошного истления  бриоверских развалин. Ангелы оставляют медиумное сознание, не прошедшее проверку на прочность, и селятся в каком-нибудь ином теле, более податливом для исполнения иррациональных приказов, а ты  мешкаешь возле каменьев бомбардировочной разрухи у береговой суши - смотришь на польдеры и вспоминаешь фразу Андре Мальро, украшающую "Мёрфи"  венцом однострочной эпифании, тому, кто находится вне мира, нетрудно найти своих, которых, кстати, в сторонке, в двадцатитысячной коммуне, в этом городке рядом, овеваемом прежде терпкостью привала, с факелами не обнаружишь в яркий полдень. Поэту в дальнейшем предстоит насыщать свой отторгнутый высшими силами пустой череп  выцветшей, скупой, шершавой красотой гипнотично тусклой, беспросветной, тесной рутины: в узком тупике нет лучшего выбора, чем вознестись.                 


      *Старое название Сен-Ло.