АНАТОЛИЙ РЯСОВ (МОСКВА)
Парк
Давно, еще в аллее. Худые, искривленные стволы и
готовые надломиться ветки. Их вычурный звон, их бесшумье. В полумгле,
под мелким дождем они казались лакированными скульптурами. Смирившись с
наготой, омертвелые побеги научились обходиться без листьев. Шел по
коридору заброшенного музея меж однообразных экспонатов. Залитые водой
ковровые дорожки. В лужах отражались темные ветки и небо. И непрерывный
дождь. Казалось, что когда-нибудь мутная вода заполонит всё, и парк
исчезнет в океане. В потоках утопнут не только неразборчивые подписи к
экспонатам, но и сами скульптуры. Всё станет неприметным осадком,
крохотной частью тревожного, сырого мира. Ложился рядом с одной из луж,
без боязни испачкать пижаму. Подставлял дождю холодные ладони.
Прислушиваясь к сиплому дыханию. Затылок на мокром песке. Широко
открытые глаза. Черные линии на сером фоне - скрещивающиеся, тонкие,
кривые. Как изысканный узор покрытой инеем, замерзшей паутины. В
дымящейся тишине. Утолял жажду дождем. В пустом зале тихой галереи.
Закрытой на бессрочный ремонт. Нет, в мастерской мертвого художника,
превращенной в дом-музей, единственным посетителем которого стал его
страж. Замкнулся в собственном молчании, и всё же пытался охранять.
Иногда привратнику даже казалось, что это его собственный музей. Его
работы, безразличные ему и не нужные отсутствующим посетителям. Да, не
было никого, кто посягнул бы на покой утомленного, полусонного сторожа.
Даже животных и птиц. Даже пауков. Как если бы над парком был водружен
стеклянный купол. Или плотная сетка замершей паутины, впускавшей только
дождь. Как будто даже - притягивавшей его потоки. Вода мерно сочилась
сквозь трещины в хрустальном небе. Я лежал в тишине. Никого больше.
Насколько можно доверять дымным сумеркам. Лишь иногда - ее обритый
череп. Впрочем, не так уж редко. Да, не так уж редко. В парк выходили
только мы двое. Неторопливо шли по тропинкам, держась за руки. Молча,
всегда молча. Или что-то шептали. Чаще - она. Почти никогда - я. С ней
можно было молчать без боязни быть непонятым. Может быть, произносили
молитвы. Монотонным, отсутствующим голосом. Или тихие проклятия.
Кажется, и то, и другое. Не чувствуя разницы. Воздевая глаза к куполу
храма, расписанному прозрачными фресками. Без всякой надежды на ответ.
Любой отклик даже разочаровал бы. Кроме дождя. Если можно было
расценивать его как знак. Отходили в сторону, чтобы уступить место
невыговариваемому. Одухотворенные молчанием, ложились рядом с лужами,
прислонив головы к воде. В одинаковых темно-серых, почти черных
пижамах. Умывали глаза. Утоляли жажду дождем. Проводили так целые часы.
Прильнув к мокрой земле. Пили дождь, утопали в воде, но никак не могли
напиться. Этого никто не мог понять. Но почему-то не осуждали.
Наверное, столь небывалая странность не входила в список запретов. Не
важно. Любовались потрескавшимися фресками. Замерзшая паутина даже
украшала их. В немом молебствии подставляли руки под потоки прозрачной
краски. Превращались в худые лакированные скульптуры. В экспонаты
музея. Влажная пижама прилипала к коже. Но это не доставляло неприязни.
Стояли без движения. В полумраке, на фоне темного неба казались почти
такими же черными, как деревья. Стылые, безжизненные. В ладонях мерцали
слезы. Какие-то редкие мысли, вперемешку с дождем. Нескончаемое
говорение без озвучивания. Это могло продолжаться долго. До тех пор,
пока не приходило время принять снадобья. Знали, что они бесполезны,
даже не представляли, чем они могли бы помочь, но нелепые обряды нужно
было соблюдать. Только благодаря им мы снова могли сбежать в парк.
Может быть, снадобья еще сильнее замедляли время, успокаивали покой. Во
всяком случае, нам хотелось верить в это. Кстати, врачи их тоже
принимали. Минута всеобщего шуршания. Мы запивали бесцветные облатки
горьким настоем, завершали изнурительный ритуал и снова ложились в
лужи, без меры проговаривая всё то, что можно было излить только в
молчании. Вновь и вновь. Еще неслышнее, еще обнаженнее. Странно, земля
не была холодной. Пролежав час-другой, поднимались, стряхивали с пижам
мокрый песок и продвигались в глубь парка по тонким тропинкам.
Разглядывали постылые экспонаты, их неспокойную худобу. Пытались
отыскать отличия между ними. Может быть, находили. Сложно вспомнить. Но
точно никогда не хотели вернуть таблички с названиями. Хотя и не знали,
куда они подевались. Не у кого было уточнить. Иногда сходили с тропинок
и бродили меж деревьев. Это дозволялось. Блестящие черные тропы
рассекали серый песок, точь-в-точь как ветки разрезали небо.
Становились всё уже, неуемно истончались. Продолжались в отражениях,
перетекали в стволы деревьев, устремлялись наверх, к самому куполу. И
мы гуляли по огромному прозрачному шару, наполненному
серебристо-черными спицами мерзлых паутинок. Проводили так целые часы.
В ночной прозрачности, в сгущавшейся тишине. Пока не приходило время
принять пищу. С разочарованием возвращались в подвал столовой.
Ненавидели эти мгновения. На подносы швырялось что-то полужидкое,
водянистое, напоминавшее внутренности лягушки. Закрывали глаза. В
неизъяснимо проникновенной немоте. Вспоминали серебряные потоки, их
бледную красоту. Ускоряли время. Безмолвно радовались этому умению. А
кругом продолжался тот же самый странный спектакль, где актеры говорят
так тихо, что, кажется, только притворяются, и даже беззвучный шелест
их одежд больше походит на речь, вернее на то неразборчивое монотонное
шушуканье, которое изображают эти мрачные мимы, коварно приоткрывающие
рты. Мы старались не разверзать глаз, так сильно эти лживые
перешептывания контрастировали с любимым нами молчанием. Иные сидели,
словно тряпичные куклы. Головы свешивались сухими венчиками увядших
цветов. И полустертые, еще более мертвые лица врачей. Их застывшие,
рабьи жесты. А мы снова бежали в сквер, к ломким скульптурам.
Подражавшие друг другу, почти неотличимые, еще недавно до смерти
надоевшие нам, они вдруг обнаруживали неподдельное величие, вновь
удивляли и наполняли жизнью. Их гладкие стволы. Хотелось обнять их,
извиниться. Безумцы, замерев от стыда, мы не решались на это, прикрывая
набухшие слезами глаза. А они всё равно прощали нас и принимали в свои
игры, поворачивали к нам обнаженные головы, сколотые края своих
непостижных лиц. Казалось, их глаза способны сверкнуть, как керосиновые
фонари. И уже не остановят своего тусклого мерцания. Станут освещать
нам путь. Обнявшись, лежали под тяжелым дождем. В твердом тумане. В
беззащитной, нагой темноте. Вдыхали влажное небо. Вечерний фон, на
котором всё исчезало, нет - не исчезало, но почти сливалось.
Вышептывали безмолвные клятвы. Наши руки срастались.
Анатолий
Рясов родился в 1978 году в Москве. Окончил Институт стран
Азии и Африки МГУ; востоковед, кандидат политических
наук. Автор трех романов и двух научных монографий о политике
на Арабском Востоке. В 2002 году стал лауреатом премии "Дебют" в
номинации "крупная проза" за роман "Три ада", который был сразу же
вслед за этим опубликован в Издательстве Руслана Элинина. В 2007 году
московское издательство Ладога-100 опубликовало его книгу "Прелюдия:
Homo innatus"; в 2012 году в издательстве Алетейя вышел его роман "Пустырь". Стихи,
рассказы, статьи и эссе неоднократно публиковались в периодике и
сетевых изданиях. Живет в
Москве.