Сейчас очевидны эти прозрачные березы и молодое зеленое золото листвы, растворенное в теплом майском ветре. Получающийся в результате философский камень � это Солнце, огненная твердь, или скопление газов, пунктуально и даже настойчиво освещающее наши многообразные пути.

Утренняя дорога � за молоком и хлебом. Ах, эти нефранцузские французские булочки! И бакалейный фургон, такой славный, тупорылый, с уныло нисходящим хоботом приставных ступенек. К нему тянутся тропинки с Проектируемого проспекта на просеку. Впрочем, просека уже неделю как имеет название: улица академика Афонского. Самой улицы нет, это пока три поляны посреди подмосковного леса. Жил ли где-нибудь в лесу сам достославный академик? На даче, во всяком случае, жил, поскольку именно на дачной веранде был запечатлен знаменитым художником Нестеровым в виде некоего сатира, нагишом пляшущего вокруг стола с обильным листопадом рукописей. На сем хрестоматийном портрете академик изображен с высунутым языком и прикрывающими уши ладонями, которые, в свою очередь, обретают вид огромных слоновьих ушей.

 

 

Хорошо идти налегке! С хлебом и молоком тоже хорошо, но не так. Зато уже очевиден завтрак � с открытыми окнами, нерасцветшей сиренью под окном и водопадным грохотом мусоропровода. Интересно, как отсюда вывозят мусор? Как вообще на эту поляну въезжают машины? Нет ведь никакого асфальта� Как-то въезжают.

Пока же � редкие фигуры встречных, сонные утренние кусты, бодрые утренние птицы. Утро, утро в лесу! Мать-и-мачеха в две желтых головы улыбается из-за прелого пня. Чья-то тень видна за игрекообразным ясенем. Собачья? Но не волчья же!

Нет, не волчья, но и не человеческая. Хотя она прошуршала, ускользнула как человек. Шерсть серая, свалявшаяся, уши торчком, при беге чуть подогнулись, зверь как зверь, может, такие здесь водятся. Оставила по себе памятью лишь качание ветвей и холодок по спине, как будто ветер просвистел. Может, ничего и не было, померещилось. Запомнилась лишь прозрачность, а из непрозрачного � роговые очки и галстук на фоне серой шерсти. Красный, в черную клеточку.

 

2.

� Кого только не встретишь в бывшем советском лесу! � говорил Арефьев под аккомпанемент льющегося в желудок молока и бутербродного камнепада.

Ссохшаяся седая старушка с мраморно-серыми глазами кивала головой и тщательно пережевывала любительскую колбасу, из которой только что выковыривала глазки сала длинным ножом. Колбасе она кивала тоже, каждая попадавшая в желудок порция пищи, или химуса, если правильно эту пищу называть, вызывала урчание: �Р-р-да!� Организм одобрял поступление пищи. Глазки сала были оставлены на десерт.

� Может, это обезьяна была? � предположил Арефьев.

Старушка кивала. Она только что употребила в пищу жирное желтое пирожное и размышляла, не завершить ли трапезу копченой рыбкой. Соленое ведь так замечательно сочетается со сладким!

Но вот трапеза окончена, ему пора из дому, он уходит, а дом остается ей. Она идет в другую комнату, в комнату с занавешенными окнами, глаза отдыхают в темноте, уши � в тишине, легкие � в пыли. Она тихонько пристраивается в угол, занимает собой пересечение трех плоскостей � и принимается за работу. Как будто бы из пупка ее, который она только что освободила, из самого центра выпуклого шафранного животика начинает тянуться прозрачная нить, нежная, юная. Как бы она сияла на солнце, как колыхалась бы от ветра! Здесь она недвижна. Паутина?..

 

3.

 

 

Дополнять реальность собою людей учат в школе, на уроках родного языка. Называться это может по-разному � например, упражнением �Вставить пропущенные слова по смыслу�.

�Мы читали и преследованиях ученых в средние века, а потом открыли биографию академика Лысенко и��

ï¿½В этой речке, неширокой, но глубокой, нет рыбы, но есть ценный научный материал, и мы осторожно��

�Не растерявшийся охотник выстрелил в медведя и�  а потом, не замечая опасности, спокойно шел по опушке леса�.

�Маша пошла в промтоварный магазин, там� а дома долго смотрела на обложку журнала �Бурда��.

�За год мы выучили наизусть сто двадцать стихотворений Пушкина, Лермонтова и Некрасова, и все они нам очень��

�Лариса подошла к карте Советского Союза и� а потом вспомнила что-то веселое и засмеялась�.

�Илюша взял с полки том стихов А.С.Пушкина и� а потом, усевшись повыше, стал смотреть мультфильмы�.

�Советские писатели рисуют типичные картины природы и быта, тем самым вызывая в нас��

В последнем случае дети пишут карандашом �Чувство глубокого отвращения�, показывают друг другу, смеются, потом стирают, но они не правы. На самом деле следовало бы вписать �привычку к гротеску�, а еще правильнее � �ощущение сюрреальности бытия�.

 

4.

С работы он шел медленнее. Солнце квадратами и треугольниками нарисовало ему вход в лес, но лес расплывался в неясной влажной дымке и ускользал. Он делал шаг, а лес на шаг отступал. Так продолжалось какое-то время, потом лес вздохнул птичьими кронами и впустил его. Он шел по ниточке тропинки, потом вдруг обнаружил, что кто-то идет рядом с ним, по той же ниточке. Он вздрогнул и остановился. Незнакомец приподнял соломенную шляпу.

-        Простите, вы ищете вход? � спросил он, и выговор его показался Арефьеву каким-то слишком уж правильным. Странным. Иноправильным.

-        Вход? � переспросил Арефьев и почему-то поднес руку ко рту.

-        Entrance. Eingang, � сказал незнакомец что-то совсем уж непонятное.

Бабочка принесла солнечный свет на лицо незнакомца. Арефьев вздрогнул: лицо это заросло серой шерстью до самых глаз.

Незнакомец ловким хлестом руки поймал бабочку. Та застыла, словно парализованная, на его морщинистой коричневой ладони.

-        Даже пыльцу не стряхнул, � похвастался незнакомец. � Правда, ловко?

-        Правда, � признал Арефьев. � Покажите бабочку.

-        Как вам рисунок? � сказал незнакомец, указывая на бабочку ногтем, больше похожим на коготь.

Арефьев посмотрел. Узор на вишневых крылышках был необычный: глазки располагались не вдоль края крыла, а посредине, образуя собою спираль.

-        Неправильный рисунок, � отозвался Арефьев.

Незнакомец с интересом посмотрел на него:

-        Вам он ничего не напоминает?

-        На улитку похоже, � пожал плечами Арефьев.

-        То-то же. Именно на улитку, � строго сказал незнакомец. � Ускорение на выходе 10 g.

-        Это из физики что-то? � неуверенно промолвил Арефьев.

Он был научным работником, а научные работники, как известно, знают одну отрасль науки � ту, за которую им платят.

Солнце начертило на ветвях медовые закатные соты. Порыв ветра почему-то был холодным.

-        Из прикладной астрономии, � отозвался незнакомец. � Ладно, значит, про вход и выход вы ничего не знаете, так?

-        Смотря о чем идет речь.

-        Об абстракции, дорогой мой, о сущей абстракции. Конкретное вы увидите сегодня вечером по телевизору. Кстати, вопрос: может ли быть вход в никуда и выход оттуда?

Вдалеке послышалось чавкающие звуки � как будто болото готовилось проглотить Солнце. Арефьев вспомнил, что он голоден.

-        Ну, я, пожалуй, пойду, � сказал он и не прощаясь побрел по одному из раздвоений тропинки.

-        Эй, вам туда нельзя! � крикнул незнакомец и помчался за ним.

Арефьев тоже побежал. Вот они бегут вровень, но куда там! Арефьев еще только выбежал на поляну, когда незнакомец уже взбежал на холмик ближе к дальней опушке.

�Дыра перекрыта�, � послышался Арефьеву механический бесполый голос, и фигура на холмике исчезла. Осталось много багрового солнца, пожухлой весенней травы и верескового ветра. Арефьев не нашел никого ни на поляне, ни поблизости. Незнакомец как сквозь землю провалился. Небо голубело безмятежно, как будто ничего не видело.

 

5.

Голубое небо получило в дар голубизну изначально и никогда не задумывалось, почему оно голубое. Голубая вода же накапливает свою голубизну постепенно. Складывает ее из прозрачного воздуха, темных рыб и золотого солнца.

И та, и другая голубизна убедительны, как убедительна всякая удача; что же до грязных луж, их и так достаточно в жизни, чтобы не расплескивать их на бумаге.

Голубое небо и голубая вода � это межзеркалье, где время идет то вперед, то назад, а, в сущности, никуда не идет � ведь ему привольно пребывать в невесомости. Человек в межзеркалье не удерживается, потому что периодически обуреваем безрадостными мыслями, нагоняющими морщины на чело и облака на беспамятное небо. Человек � пловец на льдистом облачном поднебесье. Это его стихия, и он способен зажмурить любой свет, даже королевское сияние Солнца. Ведь с закрытыми глазами плыть отдохновеннее, особенно если плывешь в чертоги вечного отдыха.

 

�Как он выглядел? � стал вспоминать Арефьев, подходя к дому. - Как все. Турецкая кожаная куртка, белая рубашка, галстук. Нет, не тот красный галстук, что был на первом. Это другой человек. Но человек ли это? А тот, первый? Не похож на человека, совсем не похож� А кто похож?�

Дом раскрылся книгой и впустил его. На плоской странице стены серебрился сетчатый узор. В центре сидела старушка и что-то грызла беззубым на вид ртом.

-        Да будет свет, � сказал Арефьев и включил телевизор.

Узор сети заголубел. Старушка довольно заурчала.

�Хоннекер больше не� � телевизор показывал хронику начала девяностых. � Граждане ГДР получили возможность ездить по��

Высунулся хищный оскал немецкого тепловоза.

�Вот у кого звериные морды, � подумал Арефьев, � у вещей�.

Он насыпал заварку в чашку, собрался было плеснуть кипятку, но тут картинка дрогнула  и стала совсем, до неправдоподобия, знакомой.

Ага, наш институт! Он поставил чайник на место. Почему показывают?

Когда он узнал, почему, чашка выпала из его рук и на ковре появилась сухая коричневая лужица заварки. Такие же лужицы и даже лужи были на полу в институте, только багровые. Какие-то люди пришли в институт с оружием, застрелили двух вахтеров, потом директора, ранили его секретаршу и избили прикладами еще чуть ли не десяток человек, попавшихся по дороге. Из здания стали выводить раненых, потом выносили тела, прикрытые то белыми, то окровавленными простынями.

Бледный как пергамент Арефьев сидел в кресле, воззрившись на экран. Старушка невозмутимо работала челюстями.

�Сегодня в институте в пятнадцать часов�� � говорил телевизор.

Арефьев вспомнил, что ушел сегодня раньше, без пятнадцати минут три. Пятнадцать минут отделяли его от�

 

6.

В поле пели пули... В кого? В банкира,  в бандита, в политика, в прохожего, что видел, в другого, что не видел, и это было только начало, а конца до сих пор не видно, потому что концы всегда в воду, а воды лей не перелей. И нет смысла спрашивать почему, потому что можно, и есть из чего, и есть в кого, да и как не быть, потому что в кого всегда есть. А ведь за это еще и платят, так что почему бы и не, и легко ведь, посылай пулю за пулей, даже на мишени тренироваться не надо.

Погибших хоронили с плачем и воем. И эти плач и вой взлетели под облака и спускались потом на землю чаще, чем можно было бы вообразить, все последующие годы. Прислушайтесь � они до сих пор там и ждут своего часа!

А потом пришла мысль: человек из леса знал! �Конкретное вы увидите сегодня вечером по телевизору�� Когда это было сказано? В три часа? Чуть позже? Да, пожалуй. Как же он мог знать? Или он участвовал в тех событиях? Арефьеву стало не по себе, он понял, что происходит что-то подспудное, ужасное, и что ему в этом подспудном отведена � кем-то неизвестным � некая роль.

Как всегда, успокаивал он себя музыкой. Заветный ящик с пластинками сверкнул золочеными ребрами, раскрылся и извлек квартеты Шуберта. Арефьев надел огромные наушники, больше похожие на старинные устройства для поглощения шума, и погрузился в квартет �Смерть и девушка�. �Странное название, если примерить его на себя�, - думал он. Смерти в его жизни было достаточно, девушек же� Тут он начал вспоминать всех девушек, к которым питал какие-то чувства, начиная с шестнадцати лет. Ничего хорошего он о них сейчас не думал. Ни одна его не оценила, все занимались собой. И он, несмотря на некоторые волнообразные эмоции, занимался в основном собой. �Жизнь � пиршество эгоизма�, - думал он. Ящик с пластинками дышал неозвученным покоем. Шуберт рассказывал о какой-то иной жизни, струящей красоту и гармонию.

 

7.

 

 

В гармонию стало посторонним ручейком вливаться что-то не вполне гармоничное, Шуберт явно такого не писал. Арефьев приоткрыл ухо. Буйным звоном заливался телефон. Арефьев схватил трубку.

В комнату втекло безмолвие кабинетов с несимпатичными портретами, часов с золотыми маятниками, бесконечных подвалов, уходящих в недра земные.

 

 

-        Вам не нравятся портреты на наших стенах, � с приятной хрипотцой произнес неодушевленный голос. � Предположим, выбор за вами. Кого бы вы предложили?

-        Малюту Скуратова, � брякнул Арефьев, ни на минуту не задумавшись.

-        Вот вам кажется, что это очень иронично, а на самом деле он вполне мог бы у нас висеть. Ну, а кого бы вы назвали в качестве положительного примера? Чьи портреты, по-вашему, должны висеть в государственных кабинетах?

ï¿½И вправду, чьи? � задумался Арефьев. - Петра I? Суворова и Кутузова? Писателей здесь не поместишь � только представим себе, что со стены смотрит Солженицын, и в суровых глазах его читается все, что он думает об этом учреждении��

-        Ага, молчите, � злорадно усмехнулся голос. � Что же, приходите к нам, мы это обсудим.

-        Это что, обязательно? � после некоторой паузы проговорил Арефьев.

-        Нет, вполне добровольно, � успокаивающе сказала трубка. � Мы ведь � часть истории, а ведь еще Линкольн сказал, что нельзя быть в стороне от истории.

-        Вы цитируете Линкольна? � опешил Арефьев.

-         Мы изучаем наших врагов, � сказал голос. � И друзей тоже. Поверьте, мы многое о вас знаем. Так что приходите � скажем, завтра, часикам к десяти. Все равно в институте у вас теперь никто не работает, все слушают музыку. Вот такую�

И в телефоне зазвучало Alegretto из седьмой симфонии Бетховена, которое некоторые почему-то считают траурной музыкой. �Есть люди, которые все, кроме шлягеров, считают траурной музыкой�, � думал Арефьев, слушая музыку в трубке и соображая, Тосканини ли дирижирует или Фуртвенглер. Такте на шестьдесят четвертом послышался щелчок, и дали отбой.

 

8.

Утром Арефьев вышел из дома прямо в солнечное сияние. Зажмурившись, он вступил в лес, открыл глаза � и понял, что он не в лесу, а вовсе даже неизвестно где. Вокруг был нарисованный пейзаж: раскрашенная фломастером трава, кривые яблони с неестественно яркими плодами; светило нарисованное зеленое солнце. Арефьев мог бы поклясться, что отошел от своего дома не более чем на полсотни шагов.

Посреди рисунка белела дорожка, и Арефьев пошел по ней. Она вела к одноэтажному белому домику с покатой соломенной крышей, почему-то изображенной оранжевым цветом. �А дверь здесь есть?� � стал гадать Арефьев, и тут же нарисовалась дверь, и даже с кольцом, продетым в львиную морду. Арефьев взялся за кольцо, и тут бронзовый лев зевнул и сказал: �Ага, вот и обнаружился вход�.

Арефьев застыл на месте, и так и стоял еще долго, потому что рисунок замер на бумаге � приближался Кто-То-Желающий-Посмотреть. Кто это был, Арефьев так и не увидел, поскольку его охватила слабость, и он присел прямо перед дверью, положил голову на колени и заснул. Последнее, что он еще успел увидеть, � как по нарисованному газону бежит настоящая собака, а перед ней трусит только что пойманный ею и ведомый в конуру под конвоем заяц.

 

-     Ну, что?

-     Да спит, товарищ капитан.

-     Где спит?

-     В камере. К двери прислонился и спит. Может быть, сны видит.

-     Может, и видит, только нам не рассказывает.

-     Ну, мы ведь и не спрашивали.

-     Спрашивали. Приборами.

-     Может, он ничего не знает?

-     Все может быть, только непонятно, как, находясь в центре событий, он ничего не замечает.

-     Похоже, не хочет замечать.

-     М-да�

 

 

Другой вопрос, кто был внутри мундиров. Но, конечно, и это ничего не значит, потому что кто бы ни обретался внутри мундира, он был не более чем заполнителем мундира.

 

9.

Арефьеву снилось, что он женился и жена его, цельнокройная, шумная изнутри женщина в оранжерейно-цветастом платье, хочет сделать из него знаменитого профессора, заставляет знакомиться с разными вечнозелеными людьми, и у него не остается времени уединиться, послушать свои пластинки. В довершение всего, когда они поспорили, она в качестве последнего и решающего аргумента извлекла откуда-то из потайного места и показала ему красную книжечку с золотым гербом. �Конечно, всем известно, что это основной предмет гордости русского человека � иметь такую вот милицейскую или чекистскую книжечку, - подумал Арефьев, - а вообще, хорошо бы проснуться, хотя бы и в подвале на Лубянке�, - продолжил он свои размышления, и действительно проснулся. Не там, где он боялся, и не в нарисованном саду, а на собственном холостяцком ложе. Часы почему-то показывали, что уже был вечер.

Надо было хотя бы пообедать. На обед у него имелись сосиски, правда, без гарнира. Он любил есть с разноцветных тарелок, потому что на белых его еда смотрелась очень уж убого. �Немного у нас платят научному сотруднику�, � думал он грызя помидор, � да и деньги то обрастали нулями в начале девяностых, то вообще стали выветриваться. Интересно, какова будет цифра моего очередного жалования и не останется ли она только цифрой. А ведь надо еще мать кормить � хорошо еще, ей немного надо�.

Тут в углу послышался подозрительный шум, а затем отчаянный писк. В паутину попалась мышь, и Арефьев не хотел бы быть на месте этой мыши.

 

Перед сном он ужинал. Положил на тарелку тишину. Под ножом тишина распадалась на кусочки фарфорового звона, нарезанный воздух, шорох за окном. Листья просились, очевидно, в салат, но их не пускали оконные стекла. Обиженные, они составили зеленый заговор, легли мозаикой на стекло, чтобы утром не впустить день. Их пальцы скользили по зеленоватой холодной глади, их плоские тела ежились от холода, но не сдавались, не сворачивались в трубочку. Что изобразили они на стекле? Что любая жизнь � это наказание, и неизвестно даже, за что?

 

10.

Институт полезных мутаций, где работал Арефьев, возник в середине семидесятых. Произошло это так. Рано утром в квартире академика Чурбазова, имевшего счастье быть личным врачом лично Леонида Ильича, раздался телефонный звонок. Было настолько рано, что академик пребывал еще где-то на дне голубиных глубин своего сна. Телефон не унимался.

-        Хр-р-м-да, � наконец поднес трубку к своей маленькой подслеповатой головенке проснувшийся в холодном поту огромный академик, несколько напоминавший обзаведшегося очками диплодока.

-        Создавать его надо, голубчик, � послышался невразумительный рокот.

-        Кого, Леонид Ильич?

-        Да этого, молодого строителя коммунизма.

Объевшийся на ночь Брежнев проснулся в пять утра и уже не смог заснуть снова. С досады он нашарил на прикроватной тумбочке какие-то бумажки и взял одну. По чистой случайности это оказался

 

 

Брежнев дернул за веревочку и включил бра, имевшее форму пятиконечной звезды, почему-то розовой. Нехотя он стал читать, и чтение его увлекло.

-        Как же мы его создадим, Леонид Ильич? � несколько растерянно сказал академик.

-        Ну, Мичурин же создавал новые сорта яблок. А мы выведем новый сорт человека.

-        Да не так это просто, Леонид Ильич, человек � это не яблоко и не груша. Здесь генетика нужна.

-        Вот и соберите генетиков. У нас теперь генетика не запрещена.

-        Да, но где наши генетики� � вздохнул Чурбазов. � Уже не вернешь.

-        Соберите новых, � бодро сказал его собеседник. � Используйте зарубежный опыт.

Академик еще раз вздохнул.

-        Да, кстати, � продолжал Брежнев, � вы все это того� в секрете держите. А то они на Западе тоже постараются�

-        Ясно, Леонид Ильич, � отозвался академик, пытаясь представить себе, как на Западе ускоренными темпами, соревнуясь с Москвой, создают образцового строителя коммунизма.

В тот же день Чурбазов вызвал к себе двух человек. Первым был старый недобитый генетик Вольфсон, прозябавший старшим научным сотрудником захудалой зоотехнической лаборатории.

Когда академик ввел его в курс дела, низенький крепенький Вольфсон хитро захихикал, и ореолы морщинок вокруг его глубоко спрятанных зеленых глаз заиграли смуглыми солнышками.

-        Это называется евгеника, батенька, улучшение человеческой породы. А тут уже Гитлером попахивает � он тоже интересовался.

Гороподобный Чурбазов несколько возвысился и бросил на старика один из своих негодующих взглядов, коих так боялись чины отечественного медицинского истеблишмента, однако тут же понял, что старого черта этим не проймешь, что его вообще ничем не проймешь, потому что он вынес такое, после чего уже совершенно ничего не боишься. Но в ту же минуту академик сделал для себя и еще один вывод.

-        Дорогой мой Лупус Вольфович, вы же человек науки, � сказал он, наклонив диплодочью шею и заглядывая в эти круглые упрямые совиные глазницы. � Задача поставлена, а каким способом вы ее решите � дело ваше. Полная свобода исследований. Да и вообще, вы будете только заместителем по науке. Директором мы сделаем другого.

Это пришло в голову Чурбазову только минуту назад, и он сразу же поздравил себя с мудрым решением.

-        Ага, ну понятно, молодого, партийного и с более подходящим пятым пунктом, � осклабился Вольфсон. � Я, кстати, не Лупус Вольфович, а Менахем Иегудович� Ладно, будем считать, что договорились насчет директора. Только пусть он фундаментальные исследования не трогает, у таких людей все на продажу.

-        Это я с ним оговорю, � согласился академик, думая: что за вредная привычка есть у некоторых людей � расставлять точки над всеми буквами, чтобы одна из них оказалась и над �i�.

 

11.

 

 

Арефьев праздновал день рождения брюк. Свой собственный день рождения он намеренно забывал, чтобы не считать свои годовые кольца; друзей у него толком не было, паутинной старушке было не до празднований: для нее каждая добыча � праздник. Брюки же у Арефьева были одни, и он ровно год назад купил их по случаю, задешево, совершенно новые, итальянские, серые в рубчик. Что же не отпраздновать?

Брюки гордо висели на дверце шкафа, на самом краю, и оттого казалось, что они приняли этакую небрежную позу, с согнутой в колене ногой. Арефьев сидел в одних трусах, пил вишневую наливку, совершенно не пьянея, как все люди, управляющие собой и упражняющие свои мозги. �Какой ненаучный термин � мозги�, � подумал Арефьев, вспомнив студенческие годы, и взглянул на себя в зеркало на внутренней дверце шкафа. Дверца обиженно скрипнула и показала ему бледного дряблокожего старого юношу лет сорока. Ничего не изменилось, а возраст все-таки отражается, скривился он, и отражение, так же скривившись, уплыло внутрь шкафа, потому что дверца тихо, но уверенно закрылась. �Хорошо хоть, человеческий облик сохранил�, � сказал себе Арефьев. Расстроившись, он не видел, как Солнце, прикрывшись на минуту облачком, показало ему нос и состроило обезьянью гримасу. Брюки же тихо соскользнули на пол и теперь лежали кучкой, как спиритуозно вдохновившийся и выпустивший пары старшеклассник. Их устремившийся в туалет хозяин глядел куда-то внутрь себя и потому наступил именинным брюкам прямо на гульфик.

 

12.

Директором института полезных мутаций, с личного благоцелуесловения Леонида Личнича, стал бывший главный комсомольский секретарь города Сикофантов. У него был самый узкий лоб в истории человека как биологического вида. Прямо над бровями уже колосились волосы. Где помещались мозги, угадать было трудно. Впрочем, у этого индивидуума выпячивался большой зоб, и злые языки намекали: уж не здесь ли?.. Секретаредиректор много потел и потому, здороваясь, вытирал предварительно большую комсомольскую руку. Он также страдал некоторым пучеглазием, а вдобавок и пучегазием.

Сразу же отделив часть здания, он сдал ее в аренду под ювелирный магазин; в другом углу таким же образом разместился пункт по обмену валюты.

-        Из этих денег я плачу вам зарплату, - сообщил сотрудникам Сикофантов, вернувшись с Канарских островов из отпуска. � А вот директор института микробиологии не платит, потому что не сдает помещение. Сам, кстати, купил себе �Альфа-Ромео� в Милане, там же, где и я в начале года�

Тут все как-то по особому притихли, потому что Сикофантова вроде бы никто за язык не тянул. Только вот бутылка минеральной воды перед ним стояла, и на ней была надпись �Vera�. Нашлись, нашлись люди, знающие: �Vera� по-итальянски � �истина�. А отнюдь не та вера, которой крепок русский народ.

Двое же не в меру возмутивших себя по этому поводу сотрудников весьма быстро и достоверно выяснили, что с директором они не могут сделать ничего, зато он очень многое может сделать с ними. Позлившись вхолостую, они по-бессильному отомстили: пустили в ход применительно к Сикофантову, который был Герман Романович, задушевное имечко: Ромеович.

 

13.

А потом выяснилось, почему покойный Сикофантов, ничего не боясь, обнаружил перед всеми свою �Альфа-Ромео�. Уйдя из комсомольских секретарей, Ромеович стал очень тесно, но очень тайно сотрудничать с некоей организацией, которая была не совсем организацией, а скорее сообществом. Называлось оно �центровые�, не в баскетбольном смысле слова, а потому что вмешивалось при любом дележе добычи. Кое-кто даже называл сию группировку �кремлевские�, в рассуждении, что Кремль � это уж самый центр. В Кремле очень обижались на такие нахлесты: журналист, употребивший этот эпитет в криминальном репортаже, был даже взят под арест, правда ненадолго, как раз на столько, чтобы отбить ему в милиции почку. Как все потом шутили, �за разглашение государственной тайны�.

Утверждая Сикофантова, там, наверху (если, конечно, это верх, что, в сущности, понятие относительное), не знали, что за человека ставят во главе. Узналось это, когда не было уже ни директора, ни нескольких сотрудников.

�Кто же будет?� � тихо толковали оставшиеся, когда Арефьев наконец обнаружился на работе. Он почти сразу ушел в свою маленькую лабораторию и отгородился от всех сиявшей медицинской белизной крашеной дверью с табличкой �Страшный научный сотрудник Арефьев�. Вообще-то он был старший научный сотрудник, но когда кто-то из балбесов-лаборантов подменил табличку, решил оставить все как есть. Прежде всего, Арефьев был фаталистом, не лермонтовского, а скорее буддийского плана, и потому ничего менять не любил, да и �страшность� эта ему немало импонировала. До этого он помещался в бывшем рентгенологическом кабинете, возле двери которого цвела тревожным багрянцем надпись: �Не входи � убьет�.

На двери же директорского кабинета вскоре зазолотилась табличка:

 

 

14.

Никакого Каннабиха не было. Никто никогда такого не видел.

Директорский кабинет не запирался, можно было войти, но там, в полированном раю кабинета, жила пустота. Она дышала, вздрагивала пугливой птицей, веки ее моргали. Долго в кабинете не задерживался никто � возникало неотвязное ощущение чьего-то взгляда. Сотрудники оставляли на столе записки и доклады, после чего моментально удалялись. Взгляд их провожал. На следующий день бумаги забирали � с резолюциями или просто просмотренные, с пометками на полях, и совсем даже не на русском языке, а скорее в виде птичьих коготков.

Один лаборант, молодой парень, которому все было не то чтобы даже до лампочки, а до большой люстры в актовом зале, потому что его осенью должны были забрать в армию, остался на ночь в кабинете. Утром он там не обнаружился. Его вообще не нашли в институте, хотя вахтер божился, что мимо него никто не проходил. Ни в каком другом месте выйти из института было нельзя, потому что его окружала трехметровая бетонная стена, увенчанная колючей проволокой. В кабинете остался один тупоносый черный ботинок молодого человека производства московской фабрики �Скороход�; коготки на полях доклада на столе в то утро выглядели особенно хищно.

 

 

Ареол ее обитания все расширялся, она захватывала суды и больницы, ненароком пробралась в Кремль и сплясала победный танец по всем каналам телевидения. И люди вздыхали: нет больше славного нашего хоккея, некому учить и лечить, нечего читать, смотреть и слушать. А ВОТ РАНЬШЕ�

И стало так же плохо, как раньше, только по-другому, с белыми пятнами пустоты и красными пятнами напрасно пролитой крови. Почему напрасно? Потому что когда бы и где бы ни проливалась кровь, все это напрасно, напрасно и еще раз напрасно. И нет никаких исторических примеров, и никто никогда ничему не учится. Потому что на земле все прибавляется население и таким образом увеличивается число людей, которые всегда и во всем правы. Три, четыре, десять миллиардов людей, которые во всем правы� Это смешно? Это страшно, но и смешно, конечно.

 

15.

 

 

�А счастье всегда близко, за углом, � думал Арефьев. � Витольд, сводный брат, дал кассету, и на ней ирландский певец Киран Госс поет: �Любовь ждет за углом�. Только это счастье, эту любовь зовут Смерть. Брамса спросили, когда он наконец женится. ï¿½Я ближе к могиле, чем к свадебному алтарю�, � сказал Брамс и действительно скоро умер, выполнил свое обещание. Обещания, увы, надо выполнять. Поэтому самое правильное � никому ничего не обещать, а делать свое дело. Например, жить (важное дело, между прочим). Или работать. Искать естественные мутагены. Природные вещества, которые вызывают мутации. Имея мать-мутанта, почему бы не интересоваться теорией мутаций?�

 

 

Просто есть такие слова, за которые человека вдруг расстреливают. За другие слова ему могут сделать что-то хорошее, бронзовый кругляш на грудь повесить, а за эти� Нет, все хорошо, все в полном порядке, только не надо их произносить. Ну, какой же порядочный человек такие слова говорит? Они и в голову-то не должны приходить. Это лишь всяким вейсманистам-морганистам хочется чего-то провокационненького.

 

За молодость заплачено звонкой монетой � детством, отдается же она по дешевке � за горький опыт, разочарования, бесприютность, безнадежную тягу к теплу и вечную, неистребимую душевную сырость. И еще � за некоторые знания в ограниченных пространствах безграничного бытия.

Было известно: в потомстве облученных рентгеновскими, тепловыми, ультрафиолетовыми лучами появляются мутанты. Уроды. Но мутация � не столько уродство, сколько любое изменение наследуемого. Если не мучить людей лучами, радием и химикалиями, мутации появятся все равно. Полезные и вредные. Мутация � кнут эволюции. Он всегда под рукой у кучера, и тот знает: можно воспользоваться. И уже пользовался � когда вылепливал, то бишь выхлестывал, человека. Были и ошибки � когда кнут попадал не по тому месту. Они не принимались в расчет. И человек вылепился и выхлестался таким, как он есть. Человек полуразумный.

А потом кнут стали одалживать. Кучер оказался щедрый. Как-то раз кнутовище распилили и раздали. И сказка стала былью � завертелись сами собой турбины. А потом сказка стала пылью и чернобылью. И возвысился призыв: будем осторожны с кнутами! И кнуты поместили в витрины, и посадили рядом сторожей. А кучер, тихонько выстругавший себе новый кнут, молча улыбался и поглаживал облачно-ватную голову.

Всем было интересно, что еще можно использовать в качестве кнута. Упомянутый академик Афонский описал возникновение мутации у агронома Родина после чтения передовицы в газете �Правда� под названием �Назад, в счастливые 30-е годы�. Вполне грамотный, в том числе и политически, агроном вдруг стал алексичным, разучился читать, стал ходить на работу в буденовке, отрастил спереди кавалерийский чуб, а сзади, только не на затылке, а заметно ниже, самый настоящий хвост. Правда, не конский, а голый, розовый, человеческий. Статья академика об этом феномене имела трудную судьбу: пережила своего автора, была в виде микрофильма переправлена на Запад и опубликована в авторитетном журнале �Ланцет�. Продолжая тему, газета �Бостон Глоуб� написала о пагубном влиянии на человека русской коммунистической идеологии и сопроводила статью фотографией микроцефала неизвестного и вряд ли российского происхождения, в то время как двое китайцев из университета штата Юта стали изучать влияние статей председателя Мао на макак Резус. Чем это закончилось, неизвестно; в качестве изустного предания сообщают, что макаки из резус-отрицательных стали резус-положительными.

 

16.

 

 

Вольфсон дал подведомственным ему лабораториям почти полную свободу исследований. Самой большой надеждой Арефьева был полисахарид, называвшийся гамма-лактоза. При употреблении внутрь это горько-сладковатое вещество вызывало у лабораторных животных � в потомстве � многососковость. В том числе у обезьян. Арефьев, правда, сомневался, нужны ли образцовому строителю коммунизма лишние молочные железы, но образцовым строительницам они уж точно не помешают. Многодетным же матерям вовсе прибыток и экономия на молоке.

Узнав, над чем работает одна из лучших лабораторий института, Вольфсон долго хихикал, но не запретил.

� Замечательная идея, � сказал он Арефьеву. � Удвоение всего. Надежность. Именно к этому мы идем. Четыре руки, они же четыре ноги, теплая шерсть, чтобы не тратить денег на пальто� Второй детородный орган не хотите ли, батенька, вырастить?

Арефьев обиделся, и очень напрасно, потому что именно его исследования на ученом совете были признаны самыми многообещающими. Остальные изучали мутации на всем надоевших с давних пор мушках дрозофилах, у которых, как известно, красные глаза. Как высказался приватно Вольфсон, должны же быть красные глаза у образцового строителя коммунизма, начитавшегося партийной литературы!

 

И опять после работы Арефьев окунулся в изумрудный лиственный пруд. Небо над головой сгустилось в ряску, в прогалине светило зеленоватое солнце, вокруг белели лотосы облаков. Лес был подводным, и струйки ветра неспешно колебали утонувшую в дневной жаре листву.

Арефьев вынырнул на поляну. Запел и осекся одинокий подводный кузнечик, проплыла над деревьями неспешная ворона, поляна оказалась знакомой. Вон там холмик, где исчез незнакомец� А это еще что, там, у подножия холмика?! Неужели ноги из земли торчат?! Арефьев не поверил виденному и протер глаза. Из земли все-таки торчали ноги � римской цифрой V или пальцевым жестом �виктория�.

Ноги торчали вверх штиблетами, вернее, лишь одним штиблетом, и жили своей жизнью. Вот штиблет почесал под коленкой другую ногу, потом восстановилась �виктория�. Может, человек зачем-то в яму залез по пояс и теперь пытается выбраться? � подумал Арефьев и побежал к холмику. Когда он был уже близко, ноги сложились вместе и с неправдоподобной скоростью убрались в яму, как будто их обладатель спрыгнул с высоты. Арефьев был уже у ямы, но где же яма? Нет ямы, только земля в одном месте как будто вскопанная, и каблук оторванный лежит, а из него гвозди торчат, в небо смотрят.

Арефьев поднял каблук. На торце было черным по черному вытеснено:

 

 

17.

Больше всех об исчезновении молодого человека в тупоносых ботинках сожалела арефьевская лаборантка Мила. Говорили, что ее полное имя Милица, и над этим ее правоохранительным имечком потешались все. Арефьев, полюбопытствовавший, кого он берет к себе в лабораторию, проглядел ее документы. Это худенькое пушистое кокетливое существо по документам звалось Миленой. Сама же девушка звала себя Людмилой и заставляла всех называть ее так. От девиц всегда пахнет косметикой, от этой пахло вдвойне, и Арефьев, неисцелимый аллергик, остерегался подходить близко.

Издали он видел: пальчики работают быстро  и точно, это было для него главное, а что их обладательница делает в паузах, когда, например, крутится центрифуга или образцы парятся в водяной бане, - не задумывался. У лаборантки имелся свой, как его называли, мил-уголок, и стены там были оклеены журнальными фотографиями моделей, из которых любимым персонажем была худенькая, с цыплячьей грудью, Твигги. Милочка подолгу застывала у круглого зеркала с золоченым солнышком проволочной рамы, и то занималась своим лицом, то изучала результаты.

Потом Арефьев открыл, как он это потом называл, эффект двойного отражения, в результате которого он мог наблюдать на стекле ближайшего лабораторного шкафа, чем занимается где-то далеко, в мил-уголке, мил-отражение. Арефьев, точный во всем, как всякий уважающий себя  ученый, мог бы сказать, что пятьдесят процентов времени мил-отражение изучает в зеркале само мил-отражение, еще процентов двадцать � занимается маникюром и десять � педикюром, еще десять � изучает отражение своего бледного мальчишеского бюста над приспущенным белым халатиком, под которым сия весьма зеркальная персона, как всякая уважающая себя выпускница медицинского училища, не носила абсолютно ничего. Последний десяток процентов был отдан вообще какому-то экстраординарному занятию, при котором халатик не приспускался сверху, а, наоборот, приподнимался снизу, и в подхалатные недра проникала большая лабораторная пробирка, после чего там начиналась странная возня. В такие минуты Арефьев вставал из-за своего белого остекленного руководительского стола и распахивал стеклянную дверцу лабораторного шкафа, после чего та отражала уже не откинувшуюся в экстазе голову мил-отражения с закушенной губой, а собственно арефьевскую бледную физиономию с уныло обвисшими щеками и брезгливой гримасой.

�А не предложить ли девушке себя?� � говорили Арефьеву его собственные подхалатные недра, и на минуту-другую убеждали, захватывали. Но потом некая субстанция, таившаяся под остатками пепельной шевелюры, формулировала: чтобы жить кукольной жизнью, нужно самому быть куклой. И Арефьев уходил в виварий наблюдать обезьян. Эти делали все то же самое и еще многое другое, и никто не прикрывался даже халатиком.

Однажды в стекле отразилась возня уже двух белых халатов, и в зеркале мелькнули отделившиеся от ног хозяина тупоносые черные ботинки. Арефьев вышел из лаборатории, а через пару часов, когда мил-отражение выплыло куда-то в направлении мест общего пользования, положил на столик в мил-уголке очень кстати попавшуюся на глаза книжку польских авторов под названием �Время и место гармонии�.

Намек был, очевидно, понят, потому что два отражения стали теперь уплывать из мил-уголка куда-то в технические помещения института, от которых у отражения в тупоносых штиблетах было отражение ключа. Книжка про гармонию вернулась к Арефьеву с закладкой и очеркнутой фразой: �Гармония в искусстве привычна, в жизни же редка, но даже там находит для себя время и место�.

�Ах сукин сын!� � засмеялся Арефьев и поставил книгу на место. Мысли, что фразу могла очеркнуть девушка Милочка, у него, разумеется, не возникло.

 

18.

�Женское начало ныне доминирует, � философствовал в паузе между опытами Арефьев, � уже не говоря о том, что есть страны-мужчины � Англия, Германия, а есть и страны-женщины: Россия, Франция, Ирландия. И они живут вполне самодостаточно. Даже американский гермафродит начинает смотреться в Венерино зеркало... Впрочем, страны себе странами, а я � о своем, о мужском, � безъязыко и безгубо облизнулось его подхалатное �я�. � Не говоря уже о том, что, кроме женщин, есть и девушки. Да-да, и я хочу спеть гимн девушкам � как воплощению ewig weiblische. Слушайте слова мои.

Девушки, в сущности, сверхсущества. Мало того, что они читают мысли, они еще и видят насквозь, с первого взгляда знают, сколько вам лет, женаты ли вы, дружите ли с удачей. Ввести девушку в заблуждение можно лишь в письме, но не вкладывайте свою фотографию. Девушки знают, от кого хотят иметь детей и каких именно детей. Есть много девушек, которые еще не девушки, но пытаются ими стать, отчего происходит много конфуза, слов и снов. Девушки � существа идеальные � гибнут от соприкосновения с вещами: мокрые волосы попадают внутрь фена, магнитофон падает в ванну. Девушки надеются, что мир вещей, с его молотками, шурупами и электродрелями, принадлежит им, но он принадлежит мужчинам. Не желая с этим примириться, девушки делают так, чтобы мужчины, с их машинами, самолетами и банковскими счетами, принадлежали им � и какое-то время мужчины им принадлежат. Женщина не может простить девушкам, что их желания еще не сбылись, а ее � уже�.

 

 

19.

Ноги, ноги в виде римской цифры V преследовали Арефьева, жили в его воображении. Что делал там этот человек и куда он исчез? Может, он в яме сидит и не в силах выбраться? Не раскопать ли яму?

Арефьев, как всегда, предавался размышлениям на ходу, по дороге в магазин на соседней улице, куда каждый раз ходил в обеденный перерыв. Раздумия его смахнули, как паутину, чьи-то ноги, торчавшие из люка посреди тротуара. Глухой переулок, никого нет, и ноги торчат.

Сейчас поймаю, предвкушал Арефьев, и подбежал, и схватил ногу за штанину. Кто-то под землей глухо взвыл, ноги убрались, а вместо них вывинтилась соломенно-лохматая краснорожая голова.

-        Ыть твою тыть, � сказала голова совсем уж что-то непонятное, и Арефьев стал усердно извиняться.

Из ямы вывернулась еще одна голова, более молодая и тоже пунцово-румяная.

-        Ну и на хрена же было� � проворчал вождь краснорожих, после чего обе головы скрылись в люке.

Люк был даже не огорожен. �Еще хорошо, что я туда не свалился�, - подумал рассеянный и знающий за собой это Арефьев и деликатно положил с двух сторон люка по сухой ветке из соседней кучи мусора.

 

Ученые советы вел Вольфсон. Он поощрял чисто теоретические исследования одних, практические поиски других, в частности, Арефьевской лаборатории, а сам экспериментировал с тысячами реактивов, пробовал на кроликах и морских свинках самые разные вещества � искал мутагены. Собственные результаты он почти не докладывал. Кое-какие материалы оставлял на директорском столе.

Его очень устраивала ситуация, когда директора практически не было. Месяцами. Однако в министерстве, в ведении которого был институт, директора знали. Видели. Беседовали с ним. Очень удивлялись, что он редко показывается сотрудникам. �Ничего себе редко�, � думал Вольфсон. Как-то раз ему сказали: �Да вот только что вышел�.

Вольфсон выскочил из кабинета. В конце коридора маячил быстро удалявшийся силуэт. �Чем-то знакомый силуэт�, - подумал Вольфсон, но потом понял: вряд ли, просто очень легкая походка, как у спортсмена. Или актера.

-        Я вчера видел директора, � мимоходом сказал Вольфсон, встретившись в коридоре с Арефьевым.

Тот, шедший куда-то по своим лабораторным делам, резко остановился.

-        Так значит, директор существует?! � заинтересованно спросил он.

-        Силуэт, во всяком случае, существует. Лица я не видел.

-        Что же, он от вас убежал? � улыбнулся Арефьев, и черты его несколько помятого усталого лица как-то разгладились: смех исправляет почти все лица, если, конечно, это лица, а не злобные маски.

-        Во всяком случае, стремительно удалился.

-        Зачем нам такой директор?

-        Вы не понимаете, батенька, это самый лучший директор. Он не вмешивается, не гнет партийную линию, не устраивает кадровых чисток и не пишет доносы на своих сотрудников. Я везде и всем говорю: у нас замечательный директор.

Арефьев с сомнением покачал головой:

-        Может, он только пешка и вообще не может думать.

-        Ergo, cogito sum, � переиначил Декарта старый ученый.

Арефьев, с институтских времен не слышавший латыни, удивился и попросил перевести.

-        Вольный перевод: если он существует, значит, это кому-то нужно, и этот кто-то очень даже мыслит.

-        Вы имеете в виду� � начал Арефьев и указал пальцем наверх.

-        Очень может быть, � сказал старый недобитый генетик. � Они везде � и там, и там, - показал он пальцем вниз, - и вообще, я не убежден, что нас теперь не слушают.

-        Слушаю, слушаю, � послышался неизвестно откуда женский голос.

 

20.

Собеседники переглянулись и, не сговариваясь, вдвоем взялись за ручку двери соседнего кабинета.

Киса, пышнотелая директорская секретарша еще со времен Сикофантова, говорила по телефону. В углу дивана подпиливала ногти ее подруга Милочка.

-        Телефонограмма принята, � сказала Киса, повесила трубку и с грацией беременной кошки повернулась к вошедшим.

-        Комиссия завтра будет, Менахем Иегудович, � промяукала она, замечая, как обычно, лишь начальство.

-        Откуда?

-        Говорят, объединенная. Из министерства и еще откуда-то.

Из коридора раздался оглушительный грохот и звон стекла. Все замолчали и стали прислушиваться. Послышался стон.

-        Что за черт! � пробормотал Вольфсон, но с места не двинулся.

-        Опять?! � взвизгнула Киса, при предыдущем налете получившая пулю в ягодицу.

Арефьев, не отягощенный неприятными воспоминаниями, выглянул в коридор. Возле выбитой входной двери лежал старик вахтер, он стонал и держался рукой за лысую голову; между пальцев сочилась кровь. Через его ноги, загораживавшие вход, один за одним переступали люди в камуфляже и черных шапочках, закрывавших лицо, если не считать прорези для глаз. Двое из этих замаскированный присели по углам и целились из автоматов в глубь коридора. Остальные перебежками передвигались в глубь здания.

-        Чисто! � послышался рык откуда-то с лестницы.

Тогда несколько закамуфлированных торсов нарисовалось в дверях секретарского кабинета.

-        Где директор? � заревели они хором.

Киса махнула платочком, коим заранее утирала слезы, на обитую желтой кожей дверь. Двое вторглись туда.

-        Никого! � крикнули они своим, после чего заперлись изнутри, и звон битого стекла послышался уже оттуда.

-        Простите, вы кто будете? � поинтересовался совершенно не потерявший присутствие духа Вольфсон.

-        Мы? Комиссия, � последовал глухой подшапочный ответ.

-        А кто тут из министерства?

-        Мы все, � засмеялись торсы. � Из самого главного министерства.

-        Интересно бы знать, какое министерство они считают главным, � одними губами сказал Вольфсон бледному и растерянному Арефьеву.

 

 

Арефьева он бы не взял.

-        А вас, Хламидий Иегудиилович, мы попросим пройти с нами, � сказал самый низкорослый из торсов с явным намерением взять заместителя директора под руку.

-        Сам ты Хламидий, � вполне хладнокровно ответил Вольфсон и отстранил протянутую руку: � Пойду без вашей помощи.

 

21.

-        Где его лаборатория? Покажите, � потребовали двое вышедших из директорского кабинета, и Киса, тяжело встав, повела их в другой конец коридора.

-        Кто последний видел Максютина? � послышалось из-под маски.

-        Павлушу? � вздохнула Милочка. � Наверное, я.

Арефьев отметил про себя, что происходящее на нее подействовало: в спокойную минуту она называла мужчин не иначе как Поль или Анатоль.

-        С тех пор, как вы заявили, он не показывался? � спросил другой торс.

-        Да нет, � отозвался Арефьев и тут же вспомнил про торчавшие из земли ноги в тупоносых штиблетах.

-        А чем это вы, девушка, в этот последний раз занимались с Павлушей? � издевательским тоном спросил торс.

Милочка очень покраснела и с упреком посмотрела на Арефьева. Тот отрицательно затряс головой.

-        Молчите? Ну, если трудно сказать, можете продемонстрировать на моем товарище. Он будет изображать Павлушу, не ручаюсь, что во всех деталях. Снимите, пожалуйста, халатик.

-        Эй, что вы делаете?! � возмутился Арефьев, когда один из торсов поднял белый Милочкин халатик и укутал им, как коконом, голову девушки.

При солнечном свете хрупкая нагая фигурка казалась раздетой куклой.

-        Всю жизнь мечтал поиграться с этакой Барби, � хохотнул другой торс и стал расстегивать брюки.

-        Ах, мерзавец! � вскипел Арефьев и сделал было шаг в направлении дивана, но тут почувствовал внезапную боль в затылке, и солнечный свет закрутился улиткой, сошелся в точку и погас.

 

22.

Загорелся он вновь светом люстры, вернее, трех больших хрустальных люстр в актовом зале. Шторы были опущены, в зал согнали всех сотрудников. Выглядели все ошарашенно, молодому парню, лаборанту, сломали ключицу, и он поддерживал одну руку другой, близкий к обмороку, удивленно смотрящий на неестественный угол своего плеча. Ему давали ватку с нашатырем, он нюхал, отшатывался, стонал от боли, снова нюхал.

У всех дверей стояли вооруженные люди в масках и тихо переговаривались. На сцене за столом с золотистой скатертью сидел кто-то из закамуфлированных и что-то писал. На этом маски не было, и его широкоскулое лицо было по-наглому голым.

Перед ним на массивном дубовом стуле тихим мешком обмяк руководитель одной из лабораторий и объяснял, объяснял, объяснял� Милочки в зале не было.

Арефьев переместился на соседний стул, так, чтобы в щелку между шторой и стеной видеть улицу. И увидел безжизненную улицу, и услышал беззвучный разговор:

-        Это те же, что в тот раз?

-        Нет, это милиция, а тогда бандиты были.

-        Простите, Вера Поликарповна, а как вы их отличаете? Одеты так же, маски такие же.

-        Меньше жертв, Алеша, намного меньше жертв. Говорю вам, это милиция.

Светило ослепительно белое солнце, чахлые розы на клумбе институтского двора выглядели совсем блеклыми. Но вот клумбу загородило что-то темное, с темными стеклами. Автобус, военный, цвета хаки. Арефьев понял: надо выбираться, пока не поздно.

Он еще раз посмотрел на двери. Люди с автоматами еще стоят, переговариваются по рации. Оставалась сцена. Он встал.

Когда он достиг первого ряда, кто-то из закамуфлированных подбежал к нему и перегородил дорогу. Дуло автомата смотрело Арефьеву прямо в центр груди.

-        Я на сцену, � раздраженно сказал Арефьев, вполне убедивший себя в необходимости туда попасть и оттого столь по-наглому уверенный. � Я руководитель лаборатории.

-        А-а, так он вас вызвал, � сказал автоматчик и отстранился.

Арефьев поднялся по обитым красным ковром ступенькам, и никогда еще путь на сцену не был для него столь долгим � он каждый момент ожидал выстрела в спину. Но ничего не произошло, он подошел к длинному ряду стульев в глубине сцены и сел, как будто ожидая своей очереди. Разговор за столом продолжался.

Арефьев смотрел в зал со сцены. �Согнали как овец, - думал он. - Почему, за что? Кто знает? Нет, надо бежать, пока не запихнули в автобус. Но как?� В глубине сцены были две двери с разных сторон. Левая или правая? � гадал Арефьев. Правая � на лестницу, оттуда легко можно выбраться через подвал и виварий. Но эта дверь может быть заперта. Левая же не запиралась никогда. Она вела через узкий коридорчик в директорский кабинет.

Арефьев решил: левая. Но до нее десяток метров, и все смотрят, и даже не поползешь. Он сидел, смотрел в зал и ждал, сам не понимая, чего ждет. И дождался. Парень в зале наконец потерял сознание и упал между кресел.

Послышался крик: �Врача! Скорее!� Кто-то зло сказал:

-        Вы, звери, у нас раненый, его в больницу надо!

-        Сейчас отправим, � сказал человек за столом. � Сейчас всех отправим.

Он повернулся к залу и, соответственно, спиной к Арефьеву. Тот понял: сейчас. Он метнулся к двери. Да, открыта! Вот уже дверь директорского кабинета. Тоже открыта. В кабинете полутьма.

-        Здравствуйте, Игорь Михайлович, � прозвучал откуда-то сбоку знакомый незнакомый голос.

 

23.

Арефьев вздрогнул � нервы его были напряжены до предела. На директорском столе восседал свесив ноги некий силуэт. Человек из леса! � узнал его Арефьев, когда глаза его чуть привыкли к полутьме. Тот самый, обросший.

-        Кто вы? � спросил он.

-        Давайте знакомиться. Каннабих, Адальберт Францевич. Некоторым образом, директор.

-        О Господи, � только и нашелся что сказать Арефьев.

-        А что, разве я был плохим директором? � весело продолжал человек из леса. � По крайней мере, я никому из вас не мешал. У вас очень забавные исследования велись.

-        Так вы знаете? � поразился Арефьев.

-        Еще бы! Правда, если честно, работа Вольфсона была лично мне полезнее.

-        Для чего?

-        Ах, это долго рассказывать. По-моему, вы сейчас очень спешите.

-        Да, у нас тут�

-        Знаю, � кивнул Каннабих.

-        А вы?

-        Обо мне не беспокойтесь. Помните, я говорил вам про вход? Так вот, здесь есть еще один.

-        Вход куда?

-        Ну, это тоже долго рассказывать. У вас, кажется, есть еще здесь дела.

-        А нельзя мне с вами?

-        Сейчас нет. По-моему, в соседней комнате кому-то нужна ваша помощь. И потом, у вас есть еще одно дело. Уходя, загляните в левый карман своего пиджака.

Со стороны актового зала послышался шум.

-        Идите, � повторил Каннабих. � В крайнем случае приходите к холмику на опушке. Но помните: только в крайнем случае.

 

24.

Арефьев вышел в смежную комнату и закрыл за собой желтокожую дверь. На Кисином секретарском диване лежала совершенно обнаженная Милочка, солнце светило ей прямо в закрытые глаза.

Арефьев легонько похлопал ее по щекам. Ответом был лишь стон.

-        Вставай, надо уходить, - сказал Арефьев, обычно обращавшийся к девушке на �вы�.

-        Ох, что они со мной сделали, - прошептала Милочка и снова потеряла сознание.

Арефьев заметил, что она лежит на своем белом халатике, изодранном в лохмотья, и на лохмотьях этих расплывается кровавое пятно.

-        Черт возьми! � вырвалось у Арефьева.

Он поднял девушку, усадил ее на диване по возможности прямо и стал оглядываться в поисках хоть какой-нибудь одежды. На стуле он заметил вязаную бледно-салатовую Кисину кофту и накинул ее Милочке на плечи. Кофта прикрыла девушку до бедер. Еще бы что-нибудь вниз, соображал Арефьев, но ладно, может, по дороге попадется.

Он осторожно выглянул в коридор. Поблизости никого не было, но в дальнем конце коридора было видно, как сотрудников через холл ведут на выход. Соседняя дверь была открыта. Это моечная лаборатории Вольфсона, вспомнил Арефьев. Хотя бы туда попасть, та комната сообщается с другими. Но по коридору не пройдешь. Надо ждать.

В поисках одежды он забрался в Кисин стол. Лежало вязание, а еще конфеты, вилки и ложки. В нижнем ящике стоял пузатый графинчик с прозрачной жидкостью.

�Вот это кстати�, � подумал Арефьев, понюхав жидкость. Спирт.

Плеснув его в стакан, он добавил воды из другого, явного графина на столе.

-        Пей, � приказал он девушке и приложил стакан к ее губам.

Она отпила глоток и закашлялась.

-        Пей, � повторил Арефьев.

И она выпила почти все, что было в стакане, и снова закашлялась, а потом чаще задышала приоткрытым ртом.

-        Вот так-то лучше, � сказал Арефьев, увидев, что румянец к ней возвращается, и снова полез в стол � ему показалось, что там было что-то похожее на тряпку.

И точно. Скатерть, что ли? Золотая, как в зале. Секунду поколебавшись, Арефьев отрезал кусок материи и стал оборачивать вокруг бедер девушки.

-        Я сама, � наконец сказала она, со стоном встала и стала прилаживать кусок ткани.

Арефьев выглянул в коридор. Видно, все уже прошли, и только у дверей кто-то стоял спиной, с кем-то разговаривал.

-        Быстро, пошли, � сказал Арефьев девушке.

Та завязала концы на поясе и сделала было шаг, но тут же как будто сломалась пополам, застонала, схватилась за низ живота. На пол закапала кровь.

-        Что у тебя там? � задал риторический вопрос Арефьев и сам понял, что можно было не спрашивать. � Ладно, надо отсюда убираться.

Он взял девушку на руки и вышел в коридор. Слава Богу, никого. Но сейчас вернутся, пойдут по комнатам. Здание, наверное, оцеплено. Он юркнул в соседнюю дверь и уставился на свое отражение в зеркале над раковиной. Ну и вид! Тоже мне рыцарь со спасенной принцессой!

 

25.

 

 

Куда теперь? В соседнюю комнату. Это пристанище Вольфсона. Все разгромлено, письменный стол опрокинут, книги рассыпались по полу, везде стекло от разбитой настольной лампы.

�Хороша комиссия!� � вдруг вспомнил Арефьев и против воли засмеялся. Девушка посмотрела на него с испугом.

-        Ничего, ничего, � сказал он. � Пойдем дальше.

Тут он вспомнил слова Каннабиха: уходя, загляните в левый карман. Посадив девушку в чудом уцелевшее, хотя и вспоротое, кресло, он засунул в карман руку. Там оказалась бумажка, а вот как раз бумажки там быть не должно, удивился он, потому что в этом кармане должен был находиться только носовой платок.

Бумажка оказалась запиской от Вольфсона: �Возьмите портфель в баке старого дистиллятора. Потом объясню. В.� Записка была напечатана на машинке.

�Когда же он успел?� � поразился Арефьев, но потом сообразил: записка была подготовлена заранее, чтобы ее можно было в любой момент передать.

�Где тут у него дистиллятор?� � стал осматриваться Арефьев. Один из дистилляторов работал и гнал воду. Арефьев на всякий случай его выключил. Другой был выключен, но явно пребывал в рабочем состоянии. Есть ли еще один? Арефьев обошел все вольфсоновские комнаты и ничего не нашел. Наконец он обратил внимание на накрытую брезентом кучу старых приборов в углу моечной. Там и нашлось то, что он искал, � большой парусиновый портфель.

-        А теперь бежим, - сказал он и тут же понял, что и тяжелый портфель, и девушку не унесет. � На, держи, - сказал он грубовато и пихнул портфель ей на грудь.

Она прижала портфель к себе.

Выход из последней вольфсоновской комнаты был прямо напротив лестницы, однако нужно было пересечь коридор, а там звучали голоса.

 

26.

� Подождем, � шепнул Арефьев девушке и снова опустил ее, теперь на стул.

Люди в камуфляже рассыпались по зданию. Двое поворачивали в коридор. Арефьев наблюдал за ними через щелку. ï¿½С какого конца они начнут? � думал он. � Если с ближнего, мы попались, но может быть, с дальнего?�

Автоматчики подходили все ближе, ближе и� прошли мимо. Арефьев подхватил на руки Милочку и стал ждать, пока эти двое куда-нибудь зайдут. Они зашли в секретарскую комнатку, и Арефьев понял: ищут девушку. Нельзя было терять ни секунды.

Он толкнул ногой дверь, и она с тихим стоном распахнулась. Никого! Со всех сторон шорох, но в коридоре ни единого человека. Вот лестница. Скорее вниз, в подвал. Автоклавная, бельевая, направо виварий. Куда же спрятаться? Он толкнулся еще в одну дверь, не очень хорошо помня, что же за ней. Голубой свет, баллоны с газом, две огромные бочки. Да это же барокамера!

Он опустил Милочку на кафельный пол, но та осталась стоять, держа двумя руками тяжелый портфель. Арефьев стал возиться с замком одного из саркофагов. Открыл.

-        Ложись, � сказал он Миле и сам помог ей устроиться, а под ноги подложил портфель.

-        Не запирайте, � испуганно сказала девушка. � Я боюсь!

-        Да она к баллонам подсоединена. В отверстия идет воздух.

Он закрыл крышку, но тут же снова ее открыл: в стеклянный иллюминатор было видно бледное лицо девушки. Он прикрыл ее голову кофтой, закрыл крышку и снова заглянул в иллюминатор. Там зеленело что-то непонятное. Сойдет, решил Арефьев, и стал запирать замки. С лестницы послышались шаги. Он быстро открыл вторую барокамеру, лег, накрылся с головой пиджаком и захлопнул дверцу изнутри.

Пришли темнота и тишина, заполнили собою барокамеру. И она поплыла по ручейку тишины. Вспомнилась тишина бабушкиной квартиры, и он сам в этой тишине � типичный бабушкин ребенок, капризный и несамостоятельный, забытый очень занятыми собой родителями. �Чего я достиг с тех пор? � спросил он себя. - Ни семьи, ни детей, работа интересная, но странная, очень уж странная. Вот куда меня завела��

В этот момент камера закачалась � кто-то явно пытался открыть дверцу. Вот и попался, мелькнуло в голове у Арефьева. В этот момент один из закамуфлированных нацелился из пистолета в стекло барокамеры.

-        Не стреляй, � остановил его другой. � Тут везде баллоны, случайный рикошет � и мы на воздух взлетим.

-        Я открыть не могу, � оправдывался первый.

-        Да нет там никого, они там тряпье держат.

Милочка зажмурилась и не дышала, хотя в комнате уже никого не было. Они лежали в тишине еще минут пять, потом Арефьев сбросил с головы пиджак и хотел открыть дверцу, но она не открывалась.

Заклинило, понял Арефьев, и с этой мыслью к нему пришло отчаянье. Вот и все, теперь не убежишь. Зачем только я запер Милочку!

В этот момент лицо Милочки показалось за стеклом иллюминатора. Выбралась! Арефьев стал знаками показывать ей, что не может открыть дверцу. Она стала возиться с запорами и через пару минут открыла.

-        Вы меня не заперли, � сказала она жалобно, когда они, сидя на барокамере, жадно вдыхали подвальный воздух.

-        Это хорошо, � отозвался он. � Иначе мы бы там и остались.

-        Да, как Ромео и Джульетта в соседних гробах, - вздохнула Милочка. � Я в кино видела.

При упоминании о Ромео и Джульетте как о героях фильма Арефьев очень поморщился и подумал: вот бы девушке в школе эстетическое воспитание получить!

Но им явно было не до эстетики. Он извлек портфель из барокамеры и спросил Милочку, может ли она идти. Та пожала плечами. Арефьев заметил в шкафу стерилизатор и открыл его. Там была марля. Он оторвал кусок и протянул девушке: дескать, подложи. Девушка взялась за импровизированную юбку и развязала узел на поясе. Арефьев хотел было деликатно отвернуться, но вдруг заметил на падающей ткани знакомый профиль.

-        Это же Ленин! � изумился он. � Это не скатерть, это знамя!

 

27.

Действительно, это было знамя, заботливо сохраненное Кисой до лучших времен.

 

 

Вот ведь и от знамени бывает прок, - сказала Мила.

Переступив через лежавшую на кафельном полу ткань, она потянулась за марлей. Ниже кофты на ней не было ничего, но она совершенно этого не стеснялась.

-        А что если я попрошу вас посмотреть, что у меня там? � уставила она пальчик в низ живота.

-        То же, что у всех, - сурово проговорил Арефьев и отвернулся.

-        Я имела в виду разрывы. Ну, вы же доктор.

Вздохнув, Арефьев вспомнил институтскую практику по гинекологии и пересилил себя.

-        Ничего страшного, - пробормотал он. � Вот здесь два разрыва в направлении ануса, сантиметра на два.

-        Ах, - сказала девушка и закусила губу.

-        Больно? � удивился он. � Я даже не касался.

-        Я возбуждаюсь оттого, что вы смотрите, - ответила она. � Я бы даже с тремя могла, но только по своей воле, а не так, как эти, скоты� Я очень чувственная, особенно с тех пор как выпила раствор Б.

-        ЧТО?! � вскричал Арефьев и сел на пол.

-        Ну, вы же сами говорили, что он усиливает потенцию и лактацию у обезьян, вот я и решила попробовать.

-        Да там же полно витамина Е, можно обмен веществ себе испортить!

-        Да, что-то у меня не в порядке, лук и чеснок не могу есть, а раньше так любила!

Арефьев так и не понял, пошутила она или ответила всерьез.

-        Зачем? � только и спросил он.

-        У меня грудь маленькая, я хотела, чтобы она побольше стала. И действительно, немножко помогло. Правда?

Она подняла кофту и показала Арефьеву слегка веснушчатый бюст.

-        Сегодня прямо какой-то день стриптиза, - нахмурился он. � А разрывы все-таки придется зашивать.

И он стал искать шовный материал, нашел запечатанный пакет, положил в карман. Девушка покамест прожила между ног марлю.

-        Кровь только чуть-чуть сочится, - сказала она. � Наверное, смогу идти.

-        Интересно, где твои трусы, - спросил он. � И вообще вся одежда. Или ты и по улице без ничего ходишь?

-        В моем закутке, - тихо отозвалась она и добавила: - Не сердись на меня.

И Арефьев растаял, и пожалел ее, непутевую, и погладил ее пушистые черные волосы. А она спрятала лицо у него на груди.

-        Ну-ну, пора идти, - почти сразу опомнился он. � Интересно, что было бы, если б ты выпила раствор А.

-        А что он вызывает? � улыбнулась она.

-        Многососковость.

 

28.

Кафельные плитки, черные ромбы на желтоватом фоне, два ромба � три шага, и ведь шагать-то тяжело... Пройдя по полутемному коридору, они добрались до низенькой железной двери, она была чуть приоткрыта. Арефьев взялся было за скобу ручки, но тут снаружи послышался голос:

-        Пойду в сортир зайду.

Девушка в испуге схватила Арефьева за руку.

-        Назад, - шепнул он ей в прикрытое волосами ухо.

Но тут послышался второй голос:

-        Да на хрена тебе ходить в этот обезьяний сортир! Места тебе мало, что ли?

-        И то правда, - прозвучал ответ, и полилась струя, а человек все говорил: - Ну, неудобно все-таки, здесь институт, здесь наука живет.

-        Уже не живет, мы ее в автобусе увезли.

-        Но раньше-то жила. � Голос замолк, струя иссякла. � А знаешь, я сегодня братишку покалечил.

-        Какого братишку?

-        Ну, братана, афганца.

-        Что ж ты?

-        А я не знал, что он афганец. Рубанул по плечу, а он так смотрит, прямо в глаза, и говорит: �Что, Васильич, своих бьешь?� По голосу меня узнал! И я вспомнил, что видел я его там, в Афгане, он в саперной роте служил. А я ведь мог бы его сегодня убить.

-        Жалко?

-        Жалко.

-        А если бы он был не афганец, тоже жалел бы?

-        Не, я не слюнтяй.

-        И убил бы?

-        И убил бы. Но ведь не убил.

-        Вот это правильно. Важно знать, что можешь убить, любого. Кроме своих, конечно. Это придает уверенности. А убить всегда успеешь.

-        Это точно. Как и перекурить. Ну, пошли.

И стало тихо. Девушка отпустила руку Арефьева, и он только сейчас ощутил боль там, где в ладонь вонзились ее ногти.

-        Пойдем? - шепнула она и стала лизать язычком его ухо.

И он ее захотел, а потом заставил себя расхотеть, потому что не время и не место.

-        Страшные люди, - хрипло проговорил он. � Хорошо, что ушли. Знаешь, я еще на обезьян хочу посмотреть.

И они вернулись в виварий. Обезьяны были напуганы и верещали. Завидев Арефьева, она заверещали еще больше. Одна макака была в крови и зализывала рану. Рядом лежал нож.

-        Эти негодяи нож в нее метнули, - сказал Арефьев девушке.

-        Пойдем отсюда, мне что-то не по себе.

Арефьеву тоже было не по себе. Казалось, обезьян стало больше. Из клетки с павианами смотрели на него какие-то уж совсем огромные особи, которых, кажется, раньше не было. Арефьев мог бы поклясться, что узнал взгляд Каннабиха, но кто так на него смотрел? Эта обезьяна или та? Ни костюма, ни соломенной шляпы. Шкуру он обезьянью на себя надел, что ли?

Он осмотрел раненую макаку. Рана была неглубокая.

-        Кажется, с ней все будет в порядке, - сказал он девушке.

Они поторопились выйти из вивария.

-        Ах, как хорошо на улице! � потянулась она и подставила лицо солнцу.

-        Хорошо, да не очень, - тихо сказал он и показал ей на черную машину у ворот.

Еще дальше кто-то стоял у двери валютообменного пункта, правда спиной, но вот уже и поворачивался�

 

29.

-        Пойдем через часовню, - предложила девушка, и они осторожно обогнули здание и зашли в темную от времени, почти черную кирпичную готическую часовню.

Здание института до революции было больницей, а где боль, там и церковь или, на худой конец, часовня. Эта использовалась как склад реактивов, больничной мебели и приборов. Из часовни на берег ближайшей речки вел подземный ход, и лаборанты летом убегали через него позагорать. При Сикофантове на люк подземного хода навесили амбарный замок, но в последнее время ход был снова открыт.

-        Ну, и где люк? � спросил Арефьев, не бывавший здесь лет пять, и поежился: в часовне было прохладно.

-        Здесь. Я его с закрытыми глазами найду.

Она взяла Арефьева за руку, и они стали спускаться, а потом закрыли за собой люк, куда-то повернули и оказались уже не в подземном ходу, а в какой-то каморке.

-        Подожди, я свет включу, - сказала девушка,  и над ними загорелась слабенькая желтая лампочка.

-        Где это мы? � удивился Арефьев, оглядывая каморку с темными кирпичными стенами, без окон и, казалось, без дверей. � Раньше здесь такого вроде бы не было.

-        Это �место для гармонии�.

-        Что?! � удивился Арефьев, но потом вспомнил и усмехнулся: - Ах, вот вы куда� Ну да, кровать стоит, самое главное. Как только занести сумели� Ого, стол, два стула, кипятильник! Водопровод, случайно, не провели?

-        Это все Павлуша, - сказала девушка, и Арефьеву стало ужасно неприятно. � Водопровода нет, но под столом бочонок с чистой водой. Можем тут отсидеться.

-        А еда? � спросил практичный Арефьев.

-        Сухари здесь где-то должны быть, больше ничего. Тебе хочется есть?

-        Пока нет.

-        Потом можно будем сделать вылазку.

Арефьев представил себе все опасности, что могут их подстерегать, и ощутил, как в нем заерзал маленький червячок первобытного пещерного страха. Может быть, впервые в жизни он постиг всю глубину своей незащищенности, ничьей незащищенности в этом все еще первобытном мире.

-        А сколько человек знает об этой берлоге? � подозрительно спросил он.

-        Только я и mon povre Paul*.

-        Ты знаешь французский? � удивился он.

-        Ну, училась же я в школе, какие-то слова еще помню.

-        Ты училась в Москве?

-        Нет, в Свердловске. Я здесь одна во всем городе. Нет даже подруг. Сижу здесь, прячусь, и никто не спохватится.

-        Странно сидеть здесь при свете, когда наверху светло.

-        Конец рабочего дня, � сказала она, посмотрев на часы. � Ровно пять.

И выключила свет.

 

30.

-        Так лучше? � спросила она.

-        Так ночь, � ответил он, потому что вокруг была непроглядная тьма. � Я так засну, лучше включи свет.

-        Не включу, � сказала она, и он угадал ее улыбку. � Если хочешь, спи.

-        А ты?

-        Я тоже буду спать.

И они легли на разные края кровати, однако та была узкая и с панцирной сеткой, у которой, как известно, есть одна особенность: все, что на ней лежит, она собирает в середину. Этих двоих сетка тоже собрала в середину.

-        Я падаю на тебя, � сказала девушка.

-        И я.

-        Попробуем еще раз?

И они легли на края и снова скатились к центру, и даже ударились коленками. На сей раз он ощутил, что на девушке, как раньше, ничего нет.

-        Ты все с себя сняла? � несколько испуганно спросил он.

-        Само снялось, � отозвалась она.

-        Мне почему-то неприятно, что на этой самой кровати ты с этим�

-        Не ругай его � кто знает, может его нет в живых� - и она всхлипнула.

-        Ты его любишь?

-        Нет, только жалею.

-        И поэтому ты�

-        Я хотела быть с тобой, но ты бесчувственный. Да-да, бесчувственный, - ударила она его кулачком по плечу. � Я для тебя столько раз свои игры устраивала, я знала, что тебе видно в шкафу. Но ты� Это я чтобы тебе отомстить Павлушу тогда привела, а потом к нему привыкла. Он очень, очень болел, его даже в армию не хотели брать. Он такой простой был и ласковый� Ой, я говорю �был�, как будто он� � и она снова всхлипнула.

Арефьев не стал ей говорить, что видел ноги исчезнувшего Павлуши.

-        А я � непростой и неласковый? � улыбнулся он.

-        О, ты ужасный. Ужаснейшая зануда, но ох, какой умный! Из-за этого-то я тебя и люблю!

И она погладила его по голове и задела больное место. Он взвыл.

-        Ох, прости, - сказала она. � Тебе сегодня тоже досталось. Ты хотел меня защитить. Нет, все-таки ты прелесть.

Она придвинулась еще ближе, если можно было придвинуться еще ближе.

-        Молодой человек, девушка уже разделась, а вы� �  сказала она нарочито грубо, и он подумал, что ее манерность, может быть, и напускная.

-        Тебе же нельзя, у тебя разрывы, � вспомнил он.

Но уже, как луна, восходило ее лицо, и руки ее уже побывали везде, и его кожа уже чувствовала теплое прикосновение.

-        Ты меня раздела, �  с удивлением констатировал он.

-        Ах, какой ужас! � в тон ему сказала она и стала его целовать.

И он наконец вспомнил, что он мужчина.

-        Ты сегодня нес меня на себе, �  говорила она. � А теперь я хочу тебя нести.

И она несла его в сердце тьмы. Загорались голубые искры, сама собой закипала и остывала вода. Потом он увлек девушку в сердце света, и рассказывал, что он чувствует, а она пришпоривала своего скакуна и мчалась за ним на полной скорости.

-        Мы в прерии, �  проговорила она.

-        Эй, скакун, тебе не больно?

-        Мне больно, что мы могли быть как сейчас уже два года, но все получилось по-иному.

-        Нет, я имею в виду твои� �  тяжеловесно начал он, но она запечатала ему уста поцелуем, и они опять были в прерии и догоняли друг друга на усталых мустангах, и видели прошлое этой каморки � тайного убежища беглых крепостных, или разбойников, или любовников.

-        Если б тут был шкаф, ручаюсь, там был бы скелет.

-        Может, он под кроватью.

Но под кроватью оказалась самая обыкновенная облупленная больничная утка, не слишком благоухавшая. И в нее полилась струйка, а через минуту другая.

Потом было тихо, потом мустанги, избавившиеся от своих седоков, стали рядом, щипали траву и терлись холками друг об друга.

-        Как хорошо, �  сказала она. � Может быть, останемся тут навсегда?

-        Нет, навсегда � это слишком короткий срок. Останемся на вечность � на один день.

-        На одну ночь, ты хочешь сказать. Смотри, а то так заманчиво покоиться тут рядом. Мои косточки смешаются с твоими.

-        Это почти уже происходит, �  улыбнулся он.

И они опять вскочили на мустангов и поскакали без оглядки, но солнце над прерией было уже на закате, и они заснули прямо на мустангах. Последние жалобно заржали и превратились один в подушку, другой в одеяло.

 

31.

Зуммер зудел в мозгу: на теле нащупываются существа с хоботками, клешнями, жальцами. Ползут, шевелят усами, кусаются. И как прикажете от них избавиться? А от тех, что уже пробрались внутрь � и изнуряют, отцеживают жизнь по красной капельке? Ведь надо, надо выгнать их изнутри, а потом распрямиться, пока еще не поздно распрямиться. Для начала хотя бы проснуться�

Но сон облегает, жмет под мышками, узок в плечах, как злая судьба. Ни застежек, ни тесемок, не вырваться, и булавки колют. И задается вопрос себе, неспящему, от себя, спящего: как? И следует ответ: если одежда � или жизнь � облегает слишком плотно, ищите отверстие для головы, затем работайте головой.

 

Он проснулся и долго не мог вспомнить, где он. Кругом темнота, дома у него никогда так не было. И ï¿½ на чем это, позвольте, покоится его голова? Что-то мягкое, округлое, с податливой кнопочкой. Да это�

Он подскочил.

-        Милый, ты проснулся?

�Вот так всегда, - подумал он, - чуть расслабишься, а потом: �Милый, ты проснулся?��

Но она была так нежна с ним, что он очень скоро оттаял и прижал ее к себе, оттаявшему. Бедро ощутило холодок, сырость.

-        Включи свет, - попросил он. � Кажется, что-то не в порядке.

-        Может, не надо? � слабо запротестовала она.

-        Пожалуйста.

И возжелтел свет. Каморка была такой же темной, постель � такой же белой, но посреди простыни расплылось большое темно-красное пятно.

-        Как хочешь, но надо зашивать, - твердо сказал он.

-        Не хочу, конечно, но, кажется, придется, - вздохнула она. � А то вся кровь из меня вытечет и я стану скелетиком.

-        Раньше надо было, - ворчал он, включая давно остывший кипятильник. � Ах, новокаин бы мне и шприц� Может, сходить?

-        Ты попадешься, а я здесь истеку кровью. Ничего, буду терпеть. Зашивают же после родов без наркоза.

-        И откуда ты все знаешь? � пробурчал он и взялся за дело.

-        Ворчунишка, - сказала она и закусила губу.

Процедура продолжалась минут десять, и девушка ни разу даже не застонала.

-        Ты герой, - сказал он, закончив.

-        Героиня, - поправила его она. � Ты не замечал, что я очень женственная? Пока ты зашивал, я, наверное, раз пять получала удовольствие.

-        Ага, вот как тебе нужно доставлять удовольствие, - пошутил он. � Буду всегда носить с собой иголки.

-        Нет, я люблю разнообразное удовольствие, и обильное, к тому же, - встряхнула она черной гривой. � Представляешь, у меня было сегодня четверо мужчин � как у Мессалины.

Арефьев с болью всматривался в ее осунувшееся лицо. Пытается шутить! Мужественная душа, кто бы мог подумать! А он-то считал ее пустейшей девчонкой�

Ему не приходило в голову, что если бы между ними не было того, что было, он продолжал бы считать ее пустейшей девчонкой, а последняя ее фраза покоробила бы его так, что он скорчил бы свою известную на весь институт презрительную гримасу.

 

32.

Она задремала, но сразу проснулась.

-        Как ты? � спросил он.

Она в ответ виновато улыбнулась.

�Какое у нее тонкое лицо! � думал он. - Откуда взялась эта одухотворенность? Почему я раньше не замечал?�

-        Останемся до утра? � спросил он.

-        Сейчас вечер? � ответила она вопросом и сама же посмотрела на часы, с трудом повернувшись в постели. � Да, вечер. Завтра увидим зарю новой жизни. Если ничего не произойдет.

-        Что должно произойти? � спросил он и тревожно посмотрел на ее щеки � бледные, да, бледные. � Ты есть не хочешь?

-        Нет, - отозвалась она, и он понял, что она говорит неправду.

-        Я пойду принесу, - вызвался он, но сразу понял, что никуда без нее не пойдет.

-        Знаешь, давай не разлучаться, - сказала она и кротко на него посмотрела.

-        Давай, - улыбнулся он и поцеловал ее.

Она бессильно откинулась на подушку.

-        По-моему, тебе надо в больницу, - озабоченно сказал он.

Она еле слышно промолвила:

-        Пожалуй.

Он закутал ее в одеяло, бережно взял ее на руки, и они выбрались из клетушки в подземный ход.

Идти было далеко. Сначала долго тянулся спуск. Кое-где из земли торчали корни, и Арефьев ступал очень осторожно.

-        А хорошо, что я такая миниатюрная, правда? � сказала она. � Представь, что ты несешь Кису.

Он живо вообразил себе эту сцену, прыснул со смеху и чуть не упал.

-        Ох, не смеши меня, пожалуйста, - еле выговорил он с упреком.

-        Прости. Просто меня еще никто на руках не носил. Приятно � плывешь себе и ни о чем не думаешь. Только внизу живота больно�

-        Господи, что же они с тобой делали? � остановился он.

-        Понимаешь, у них была бутылка, и они�

-        Скоты! � вскричал он. � Мерзавцы! Я в газеты позвоню, в суд на них подам!

-        А на кого ты будешь жаловаться? На всю милицию вообще? Они ведь все в масках.

-        Ты права, - глухо отозвался он и двинулся дальше. � А теперь мы от них прячемся. Как будто мы нарушили закон, а не они.

-        У нас кто сильнее, тот и закон� Осторожно, дальше будет узкое место, - предупредила она его.

-        Ты здесь ходила?

-        Сколько раз! Когда жарко, мы здесь купаться ходим.

-        В одежде купаетесь или без? � подозрительно спросил он.

-        Кто как хочет. Лично я � без. Но только не ревнуй.

Это слово резнуло ему слух. Я ï¿½ ревную? И пришла еще мысль: я � любим и счастлив? Это, наверное, не со мной.

-        О чем ты думаешь? � спросила она.

-        О нас, - ответил он, радуясь, что может так ответить.

-        Правда? � обрадовалась она и спросила: - Мы что, выходим наружу?

Действительно, в проходе стало вдруг светлеть.

-        Уже вышли, - ответил он шепотом.

Они стояли на отроге небольшого оврага, полого спускавшегося к речке. До речки надо было еще идти.

Стояла кроваво-солнечная заря, да и треугольник неба над ними был совсем красным. Два рыхлых самолетных следа очерчивали грани этого треугольника.

-        Вон там мы купаемся, - показала она вниз.

Он посмотрел и увидел внизу, в красных закатных лучах, темный силуэт. Кто-то сидел на корточках у самой воды.

-        Видишь? � шепнул он ей.

Она кивнула. Они отступили на несколько шагов и снова вошли под арку подземного хода.

-        Посмотрим, что он делать будет, - шептал Арефьев. � Отсюда тоже видно.

Человек, видимо, набирал воду во фляжку. Вот он распрямился, и стала видна камуфляжная форма. Маски на лице не было.

-        Назад, - шепнул Арефьев, и они побрели вверх по подземному ходу.

Обратный путь был еще более долгим и мучительным. Мила пыталась идти сама, но едва переставляла ноги. Арефьев снова подхватил ее на руки. Они молчали.

Вот наконец их каморка.

-        Я хочу остаться здесь, - сказала она, и он бережно опустил ее на кровать.

-        Что будем делать? � спросил он. � Тебе нужен врач.

-        Он у меня уже есть, - отозвалась она и положила голову ему на колени.

-        Нет, тебе, может быть, нужна операция. Это серьезно. Я пойду наверх, вызову сюда �Скорую помощь�. Не посмеют же они�

-        Посмеют, - сказала девушка, и глядя на нее, он понял: они посмеют всё.

К тому же, она свидетель против них, и они ее не отпустят. �Что же такого запретного делалось у нас в институте?� - задумался он, а потом вспомнил: портфель. Да, Вольфсон, очевидно, что-то скрывал. Что же? Арефьев хотел было открыть портфель, но потом посмотрел на девушку. Она лежала совсем без сил, с полузакрытыми глазами.

 

33.

 

 

Он все-таки открыл портфель и увидел там около сотни колбочек из толстого стекла, а еще � записку, отпечатанную на машинке со знакомым уже ему шрифтом.

�Тот, кто будет читать эти строки, должен знать: я сейчас лишен возможности что-либо предпринять сам. Для сведения: в колбочках образцы жидкостей. Одна из них открывает вход в другой мир, мир теней. Это не сказка, это правда. Моим открытием уже кое-кто пользуется, но образцы были намеренно перепутаны чтобы этому воспрепятствовать. Однако искомую жидкость можно определить хроматографически. Для этого нужно��

С кровати послышался вздох. Арефьев поднял голову и увидел: девушка потеряла сознание.

Он все бросил и побежал наверх. Вот часовня, темнота там сгустилась в черноту. Но в сводчатые окна видно небо. Он сориентировался и выбрался на улицу. Свежий воздух заставил его пошатнуться, но и придал сил.

Арефьев осторожно обогнул угол часовни. Так и есть, у ворот расхаживает человек в униформе. Но можно проскользнуть к двери подвала. Она так и осталась открытой. Но свет не горит; из вивария смотрят зеленые обезьяньи глаза. Почудился ли тогда ему Каннабих среди обезьян? Но некогда размышлять, быстрее к телефону.

Вот он уже в холле первого этажа. Темно, стекло хрустит под ногами. Ближайшая дверь � лаборатория Вольфсона. В какой из комнат этого лабиринта телефон? Кажется, он был у Вольфсона на столе.

Арефьев вошел в разгромленный кабинет Вольфсона и увидел: телефонный аппарат разбит тоже. Где еще? У Кисы и в директорском кабинете.

Он побежал через актовый зал в кабинет директора � видеть еще раз Кисин диван не было сил. В директорском кабинете темнота сгустилась так же, как в часовне. Арефьев стал на ощупь искать выключатель и наконец нашел. В золотистой короне лучей за столом сидел огромный черный павиан и изучал какие-то документы.

 

34.

Арефьев отпрянул. Павиан медленно поднял голову и показал когтистым пальцем на кресло.

-        Адальберт Францевич� � совершенно обалдев, проговорил Арефьев.

-        О, вы запомнили мое имя и отчество, - осклабился павиан. � Садитесь.

-        Телефон� � выдохнул Арефьев.

-        Вот там, � показал павиан на другой угол стола. � Только куда вы звонить намереваетесь?

-        В скорую. Там� � задохнулся Арефьев от нахлынувшей дурноты.

-        Уже поздно.

-        Поздно?

-        Да. Она умерла.

-        Но как же? Я только что от нее�

-        Это я от нее, а вы десять минут бродили по институту. Говорю вам, все кончено.

Арефьев ничего не ответил, потому что не мог ответить. Он представлял, как она угасла там, в этой каморке � единственное живое существо, которому он был дорог. И они даже не попрощались. Куда он побежал, зачем? Теперь уже не надо никуда бежать�

Он опустил голову на сложенные на столе руки. Не было даже слез. Он не видел, как огромная черная тень проскользнула прочь из комнаты и свет в кабинете погас. Арефьев не спал, но и не сознавал ничего, скорбь навалилась на него черной душной пеленой. Потом пришло видение, как девушку хоронят, и в вообразившейся церкви ширилась музыка, реквием Моцарта. И когда началась �Lacrimosa�, пришли наконец слезы.

 

35.

Прошаркала ночь, а может быть, только часть сороконожки-ночи. Он затих, но не спал. Он ничего не чувствовал. Потом пришло: надо к ней. Шатающейся походкой он вышел из института, на сей раз через главный вход, совершенно забыв о человеке у ворот. Но того не было видно � наверное, решил отдохнуть.

Вот часовня. Теперь найти люк. Он отдавал себе бессознательные команды, вел себя туда, к последней цели. Люк спрятался от него, и Арефьев несколько раз обошел часовню, пока не наткнулся на него. В каморке темно. Пусть будет темно. Видеть нет сил. Кровать, а на кровати� Да, тело недвижно. Жизнь отлетела от нее, но все равно это она. Та единственная, которую он когда-либо любил.

�Вход, выход, сказки, � подумал он, � а вот она реальность, это тело�. На минуту он включил свет. Белое без кровинки лицо девушки напоминало бледные лики мадонн Джотто. �Это же была одухотворенность смерти,  � понял Арефьев. � Поэтому она так изменилась в последний день��

Он приник к телу и сам стал недвижен, и мысли больше не приходили, а чувства иссякли.

Вдруг он ощутил на лбу чье-то дыхание, сгустившийся воздух, и послышался шепот:

-        Милый.

Он вздрогнул и широко раскрыл глаза, словно проницая взглядом воздух.

-        Это ты? � одними губами спросил он в безумной надежде.

Но тело под одеялом оставалось недвижным.

-        Я здесь, � угадалось в тишине.

Голос, вернее, шелест, был где-то над ним. Он почувствовал, что начинает сходить с ума.

-        Что это? � спросил он резко и потянулся к выключателю.

Но что-то не пускало его руку.

-        Милый, не бойся, это я, � услышал он более отчетливо. � Я теперь совсем иная.

-        Ты невидимка? � спросил он тихо.

-        Нет, я просто не выбрала, в каком наряде тебе показаться.

-        Тебя можно видеть?

-        Это зависит от меня. Если я захочу, то можно.

-        Пожалуйста, захоти, � улыбнулся он в первый раз за эти часы.

-        Ты не сказал, в каком наряде хочешь меня видеть.

-        В Кисиной кофте и знамени с Лениным, - вспомнил он.

-        Могу совсем без ничего.

-        Ага, стриптиз продолжается.

-        Могу в виде небольшой обезьянки� Ладно, ладно, остановимся на первоначальном варианте. Включи, пожалуйста, свет.

В душе ни на что не надеясь, он щелкнул выключателем.

Она сидела на стуле точно такая же, как недавно, в том же странном наряде.

-        Но кто же лежит здесь под одеялом? � воскликнул он.

-        Одна моя подружка� Если честно, там настоящая я, та, которой уже нет.

-        Кто же тогда ты? Ты мне очень нравишься, � улыбнулся он ей.

-        Я ï¿½ тоже она, вернее, ее тень. Я не вполне из плоти и крови.

-        А ты не исчезнешь?

-        Если ты мне не очень надоешь� Не бойся, дурачок.

-        Но как это вышло?

-        Я выпила жидкость из колбы, � сказала она, указывая на разобранный портфель на столе.

-        Их же там чуть ли не целая сотня, этих колб. Как ты узнала, которую?

-        Сюда заходил очень милый павиан. Для обезьяны замечательно говорит по-русски. Он и дал мне колбу.

-        Я знаю, что привыкну к тебе. Но ты для меня � не совсем она. Вернее, и она, и не она.

-        Правда? Как интересно! В таком случае зови меня не Мила, а Илам.

-        Да, это имя подходит бесплотному духу.

-        Как жаль, мы так недолго были вместе, � вздохнула она.

-        Мы и сейчас вместе, � заверил ее он.

Но это было совсем другое, и он отлично это понимал.

 

36.

Под утро они решили уйти.

-        Я буду сереной, � сказала она. � Я отвлеку человека на берегу.

И из неглубокой речки зазвучало пение, а потом, к крайнему удивлению человека в камуфляже, выплыла русалка с рыбьим хвостом. Он, не веря тому, что видит, протер глаза рукой, потом снял сапоги и бросился в воду. Но русалка скользила прямо перед ним, и ускользала, и улыбалась, и пела, и ныряла, а человек  камуфляже нырял за ней, а потом она вдруг стала большой птицей с человеческим лицом, и он, весь мокрый, стал подпрыгивать, гоняться за ней, и она увела его от оврага, а через две минуты у Арефьева, наблюдавшего эту сцену сначала из подземного хода, потом с берега оврага, появилась спутница, одетая от Пьера Кардена.

-        Я становлюсь ведьмой, - сказала она. � Мне хотелось его утопить. Если б он был из тех троих, я бы это сделала.

-        Понимаю.

-        Что ж, он был бы не первый, погубленный мстительным загробным миром. Так что ты теперь дружишь с опасным существом. Не боишься?

-        Нет. Ты теперь часть меня, мой внутренний голос, нет, не так, мой собеседник � единственный, который нужен и о котором мечтаешь.

-        Ты уверен, что тебе не захочется другой, земной девушки? � лукаво посмотрела она на него. � Если так будет, скажи мне. Я могу исчезнуть на любое время, на сколько захочешь.

-        Не исчезай, - просто сказал он.

-        А тебе нравится, как я одета? � сменила она тему.

-        Да. Как тебе удалось?

-        Всегда помнила этот фасон. Теперь вот могу воспользоваться.

Они составляли разительный контраст � модница и нечесаный невыспавшийся мужчина в мятом костюме. Прохожие оборачивались.

-        Куда мы идем? � спросил он.

-        Куда хочешь. Мы теперь как небо и звезды � вместе, даже если и не всегда видны.

Однако она забыла, что он-то виден всем, кто пожелает на него, или за ним, смотреть.

 

37.

 

 

В это утро никто из сотрудников института полезных мутаций не вышел на работу. Не было работы, чтобы на нее выходить. Всем сообщили, что институт расформирован. Вредных сотрудников бывшего полезного института, правда, отпустили еще вечером � не было камер, чтобы их держать. В России вообще мало камер и много задержанных. Считается, что задержать человека полезно: он лишний раз пообщается с Властью, глядишь, потом и не натворит чего-нибудь предосудительного.

Через несколько дней на здании института появилась бронзоватая табличка:

 

 

Кто-то из бывших сотрудников решил проверить, что это за общество такое нововылупилось. Припарковав с утра машину напротив главного входа, проверяющий стал ждать. Вскоре перед входом остановился черный �мерседес�, из него вышел тот самый широкоскулый, что руководил захватом здания, и с хозяйским видом зашел внутрь.

 

38.

 

 

Вольфсон провел ночь в камере, и даже в одиночной, а не с двадцатью другими задержанными, как могло бы быть. Ему было не привыкать. Под утро его посетил сон: он шел по нарисованному зеленым фломастером лугу, который разделяла надвое белая незакрашенная тропинка. Слева  от него паслись фиолетовые коровы, справа � красные овцы. Тропинка вела к загону. Он не хотел туда заходить, он не любил ограниченных пространств, но загон его заманивал прохладой, ручейком, графином на столе председательствующего. Он вошел, и звякнул колокольчик, и тут же кто-то произнес прочувствованную речь без слов, одними эмоциями. Слушателей будили: в фойе раздают портфели с набором ключей от этой жизни. Он не пошел за ключами, у него уже был ключ от жизни, и жизнь эта была полна борьбы и усталости, открытых поражений и побед, о которых никому не расскажешь, чужой глупости и своего нескончаемого терпения. Он повернул ключ в скважине, и отошла в небытие перегородка между сном и явью, и явь, конечно, просунулась и распространилась всюду, как она это очень хорошо умеет.

-        Так вот, � сказала явь басово, - у нас есть сведения, что вы организовали нелегальную переправку людей за границу.

Ответа не последовало.

-        Если вы признаете это, подпишите вот здесь, - сказала явь другим голосом, на сей раз оперным тенорком.

Он смотрел на изгибы яви заинтересованно. Гадал, в какую сторону сейчас последует завихрение.

-        Зря вы так, � вздохнула явь. � Лучше с нами сотрудничать.

-        Я с вами не сотрудничаю с сорок седьмого года, когда мне в первый раз было предложено, � сказал он на языке яви.

-        И вы довольны тем, что из этого вышло? � вкрадчиво спросила явь.

-        Вполне доволен, � отрезал он.

-        И вы хотели подзаработать на нелегальной эмиграции людей?

-        Я занимался наукой. Изучал мутагены.

-        Ага, ага, образцового строителя коммунизма создавали.

-        Нет, наш ученый совет еще в восемьдесят седьмом году поставил другую задачу: изучение и отбор мутаций, полезных для человеческого организма.

-        И вы считаете, что этому организму лучше жить на Западе?

-        Может быть, и лучше, если там ему не задают дурацких вопросов.

-        Ну, простите нас, � травкой прижалась к земле явь. � Объясните, куда вы все-таки перемещали людей.

-        Я изучал мутагены и случайно сделал открытие, что определенное вещество оказывает очень странное действие на млекопитающих: лишает их тела и оставляет только тень и голос.

-        Куда забирает тело? �  ручейком плеснулась явь.

-        Тело становится неживым. Его можно похоронить.

-        Что, подопытные умирали?

-        В каком-то смысле, да. Но оставалась их тень, и она могла говорить. В том числе, говорить правду. Ничего не боясь.

-        Значит, вы перемещали людей на тот свет. Хорошенькое дело! Это же убийство!

-        Вовсе нет. Все, кто попробовал это средство на себе, делали это по собственной воле и даже своими руками. Они об этом потом не жалели. Например, молодой человек, расставшийся со своим телом, чтобы не идти в армию. В вашу армию.

У обоих несколько расплывчатых фигур, что персонифицировали явь, лица стали как у актера с рекламы слабительного.

-        Эти люди, если называть их людьми, � продолжал Вольфсон, - способны мыслить и чувствовать, но не живут телесной жизнью и потому неподвластны времени. Они могут занимать место других людей, принимать любой облик. Они � свободные личности, но они заплатили своей телесной жизнью за эту свободу.

-        Театр теней какой-то, � проколотым шариком сдулась явь. � Значит, любой может занять место, скажем, нашего президента?! Нет, это опасная вещь. Мы запрещаем эти исследования. Ваш институт расформирован, а вас мы будем судить.

-        А давайте поговорим на зеленом лугу, � сказал он и вышел из загона. � Простите, какая из коричневых коров � вы?

-        Где он, я его не вижу, � забулькала явь.

-        Или вы фиолетовые овцы?

-        Он принял свое лекарство, � догадались они, � он теперь говорящая тень. И всезнающая тень.

-        Я хотел попрощаться, господа, � сказал некто, нарисовавшийся джигитом на фоне блочных и панельных московских гор. � Не могу больше оставаться в вашем обществе.

И джигит вывернулся мятокепочным Владимиром Ильичом.

-        Живите пгавильной жизнью, товагищи, � парил в воздухе картавый Ильич. � Да, вам еще Феликс Эдмундович хотел что-то сказать.

И кто хотел, тот пришел, вернее, воспарил на высоту собственного монумента, заиграл свинцовым кадыком и отчеканил совсем просто:

-        И вы считаете себя советскими чекистами, суки?

 

39.

 

 

Да, но почему несостыковки по швам, трещины, осыпание грунта? Несовершенство замысла, скажете вы, ну, а кто все это спланировал и почему допустил? Или не было никакого замысла, и все развивалось по своим собственным законам, то есть трещало по швам с самого начала? Но может ли так быть?

 

За ними хотели смотреть и присматривать. Они тоже присматривались � но как в стоге сена увидеть иголку, даже если это рыболовный крючок с кровососущей извивающейся приманкой? Это походило на игру, где нужно в квадрате выбрать для себя одну маленькую клеточку, но клеточки одна за другой перечеркиваются и квадрат уже почти заполнен, а вот и совсем заполнен, - и куда же в нем поместиться?

Клеточки их квартир зачеркнулись сразу. Арефьев просился переночевать к друзьям � к одним, потом к другим. Она была с ним, незримая, тайная вторая душа. Клеточки зачеркивались. Он хотел уехать, но на вокзале у нему подошел нищий и, получив монетку, сказал:

� А на билеты деньги тратить я бы вам не рекомендовал.

И в качестве обоснования достал из грязной куртки белоснежный конверт, сунул Арефьеву в руки и ввинтился в толпу.

� Это от них, � сказала незримая спутница.

� Это повестка, � проговорил он, распечатав письмо. � Приглашают явиться добровольно.

 

40.

Когда они гуляли вдвоем по Александровскому саду, в самом сердце неласковой со своими детьми матери-державы, он вдруг сказал:

� Я принял решение,

Она моментально догадалась, какое решение он принял, и стала его отговаривать.

� Мне нет здесь жизни и не будет. Они теперь везде, нынешние и бывшие, а бывших ведь не бывает. Они всегда при исполнении, и никуда от них не деться� � Он помедлил и добавил: � И потом, я хочу стать таким же, как ты, чтобы мы были на равных.

Она заглянула ему в глаза и увидела в них тюремные стены Кремля, бледно-серое небо и � принятое решение.

Они вошли в вагон метро � бледная черноволосая девушка в лившемся лиловым переливом платье и мужчина в стареньком клетчатом пиджаке, с нервно подергивавшимся веком. Он жадно глядел в окно, прощаясь с уносившимся куда-то в прошлое пейзажем, с городом и с миром. Потом поезд ушел в глубь.

Метро выпустило их на опушке леса, передало кустам сирени, а затем вязам, кленам и осинам. Деревья обступили и закружили эту странную пару, играли с ней в прятки, и эти двое долго искали поляну и холмик на ней.

А потом лес лишился своих двух игрушек и обиженно зашелестел, загудел, и очевидным стало лишь написанное, а прожитое ушло туда, куда уходит все прожитое неисчислимыми поколениями.