ПОЛУМЕСЯЦ
Он вытянул руку и чуть согнул указательный палец -
получился полумесяц в солнечном сиянии.
Он сказал ей:
- Видишь, какая красота?
Попробуй обнять солнце своим пальцем вот тут, с другой стороны.
Она, улыбаясь, встала чуть поодаль, вытянув руку и согнув палец,
оканчивающийся крашеным ногтем. Палец тут же вспыхнул и засиял,
облаченный в нимб.
Они стояли, держа уходящее солнце в объятиях двух указательных пальцев.
Он чему-то засмеялся, сказав ей:
- А теперь попробуй погладить
солнце. Ты будешь гладить с одной стороны, я - с другой. Но гладь
осторожно, чтобы не сделать ему больно.
И она гладила солнце, аккуратно двигая пальцем; гладил светило и он. Их
пальцы сияли: казалось, они уже не принадлежат своим хозяевам.
А когда от солнца осталась лишь серебристая тропа на воде, они
попрощались с ним и, сцепившись пальцами, пошли по набережной в сторону
парка. Их пальцы все еще светились. Он нежно передвигал свой палец по
ее пальцу - вверх и вниз, вверх и вниз.
В парке к ним подбежал пудель. Они присели рядом с высунувшим язык
псом, посмотрели друг другу в глаза и, не сговариваясь, стали
осторожно поглаживать собаку указательными пальцами, согнув их в
полумесяцы. А когда их пальцы встретились внутри шерсти
животного, они рассмеялись, услышав: "Месяц, Месяц! Ко мне!"
Парк перешел в смешанный лес.
- Смотри, это дикая яблоня.
Жаль, что плодов нет, одни листья, - сказала она.
Она взяла его ладонь, рассматривая на ней причудливые линии, потом
положила его палец на листик и тихонько пошевелила его своим
пальцем. Он почувствовал шершавую поверхность, закрыв глаза. Сквозь
сомкнутые веки он увидел себя сидящим в старом бабушкином сарае: там,
среди ящиков с пожелтевшими газетами и ржавых велосипедных рам, он
гладил когда-то зеленую гусеницу полумесяцем пальца, мечтательно глядя
на льющееся из щелей сарая солнце.
Когда они вернулись в город, уже совсем стемнело. Он присел на скамейку
под фонарем, усадив ее к себе на колени. Его палец
подрагивал, когда она приложила его к своим губам. Он тихонько гладил
ее пухлые губы полумесяцем пальца, а она - его небритую щеку.
Неизвестно, сколько времени прошло, но под своим трепещущим пальцем он
чувствовал то подрагивающее плечо, то набухший сосок, то мягкие волосы,
сокрытые под платьем.
Она чувствовала его палец. Она вспоминала солнце, которое они гладили.
Солнце в ее воображении становилось все ярче, их пальцы светились все
сильнее и сильнее, пока не вспыхнули языками пламени. И вот она
вскрикнула, вцепившись полумесяцами пальцев обеих рук в его спину. Она
уткнулась горящим лицом ему в грудь, в пропахшую потом футболку...
...он вспоминал, и палец его подрагивал.
Он неподвижно лежал на казенной кровати. Струны морщин на лбу почти
рвались от болезненно-потного напряжения; его желтый иссохший
палец двигался по поверхности застиранного одеяла.
В комнату вошел седовласый священник, перекрестился три раза на образ
Спаса нерукотворного и забубнил: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа..."
Прошло несколько минут, и полумесяц его пальца застыл
навсегда.
ТРОЕ В СОВЕРШЕННОЙ ПАРЕ
- Аромат полный, насыщенный, хересные
нотки. Оттенок жженой резины, многие без этого жить не могут, так что...
Что еще?.. Вкус нарочито сухой, мягкий. Послевкусие - ваниль. Если
нравится, конечно...
- Двенадцатилетний Маcаllаn, говоришь? Ну, раз ванильное
послевкусие - наливай, - Роберт кутался в шерстяной шарф, мерно
постукивая по барной стойке тугим кошельком.
- Рекомендую две порции, восемьдесят граммов. У вас мурашки
побегут, серьезно. Welcome to the Sleepless Whisky bar! - бармен крутил в
руках бутылку.
- Ладно, лей. Сразу три, - кашлянул Роберт. Ему нездоровилось
- зимние виды спорта почти доконали организм.
Виски-бар пустовал - три часа дня, четверг: люди стучат по клавишам в
душных офисах. И лишь фатально свободный человек может позволить себе
три порции двенадцатилетнего Macallan'а в это время. Это и есть он,
Роберт. Ему можно быть свободным, позволительно - он заработал на три
месяца вперед, вопреки прогнозам аналитиков с РБК. К тому же он
совладелец частного концертного зала. Он элегантен, помят лицом.
Седеющая щетина на отполированном лице выдает в нем неудавшуюся звезду
экрана. Но карта скидок в этом баре у него под номером 007 - это уже
кое-что. Ему сорок, и он размышляет о вреде размышлений. Ему сорок, и
для него это срок. Ему сорок, и он кое-что может в этом
городе.
Дверь распахнулась и бар принял в себя еще одного человека - молодую
женщину. Это Маша; ей тридцать, и она зависит буквально от всего, и от
случайных обстоятельств ничуть не меньше, чем от укоренившихся в ее
грустных глазах цвета весеннего леса. Мама, директор, кредитные
эксперты, погибший пару лет назад отец - вот ее пиявки, крючки и гири.
Живые и мертвые. Недолгий брак с Робертом освободил ее на время. Но он
был аннулирован по инициативе Роберта два месяца назад. И рабство
облокотилось на Машу снова. За время отсутствия оно располнело,
прибавило килограммов.
- Привет, Роберт, - поздоровалась Маша.
- Привет. Идем за столик, - Роберт поцеловал Машу в щеку, -
за стойкой как-то не с руки говорить. Захвати меню, пожалуйста.
Вскоре пришел нервно-кичливый Женя. Ему тридцать пять, и он изо всех
сил старался ободрить Машу после ее расставания с Робертом. Он так
старался, что заставил ее поверить в то, что нравится ей. Заставил
поверить, что деньги - это лишнее. Заставил поверить, что счастье - это
просто. Он заставлял ее верить себе во всем. В этом был его
краеугольный талант, танцующий вокруг одних только слов. Женя уже семь
лет "временно не работал". И Маша верила, что это действительно
временно.
Роберт заказал себе "Эспрессо" и два шарика шоколадного мороженого,
Маше - стакан минералки. Женя попросил чаю, затем отменил
заказ.
Сделав шумный глоток кофе, Роберт начал излагать:
- Постараюсь короче, чтобы вас не задерживать. Тебя, Евгений,
я вскоре смогу устроить в агентство. Ты понял, да? Зарплат там больших
нет, но... Машу я устрою в администрацию. Работая каждый на своем месте
за небольшие деньги, вы сможете зарабатывать миллионы. Между прочим, у
меня самого нет таких возможностей.
Маша и Женя превратились в гипсовые изваяния, вслушиваясь. Роберт
продолжал говорить:
- Конечно, эти блага изольются на вас не просто так: вы отдадите мне
Леночку. Тебе, Евгений, она не родная - зачем она тебе? Только
раздражает, так? Да, Маша мать. И мать любящая. Это без вопросов,
ребят. Будете видеться - это естественно. Вы поймите: лучше жить в
богатстве самим, чем ребенка в бедности растить. Маша, ты сможешь ей
все покупать, не как сейчас, понимаешь? Евгений будет спокоен. Мир в
семье будет. И притом, вы ребята еще молодые, поживете пару лет,
кайфанете при денежках, да и зачнете еще... мальчика там или девочку. А
встречаться с Леночкой - это всегда пожалуйста. Можете и к нам в гости
ездить. Можете оба, серьезно: Надюха будет не против. Она вообще особа
у меня возвышено-либеральных взглядов на судьбу... Поэтому, ребят,
вопросов вообще никаких. Леночку мне, безбедное существование - вам.
Ведь дочь она мне. Родная дочь. Самая дорогая на свете. Вы это
понимаете?
Маша и Женя не могли проронить ни слова, видимо, обдумывая предложение.
- Молчание - символ несовершенства звуков, - воскликнул Роберт. - Вот и
хорошо, вот и правильно. Официант, три кофе, три порции шоколадного
мороженого и тройную порцию Macallan'а, - закричал он через весь зал.
Роберт допил остывший кофе, хлопнул в ладоши, растер их:
- Решили, ребят? Долго думаем. Маш, что скажешь? Жень, а ты? Теперь о
конкретике. Маш, ты, скорее всего, сможешь приступить в администрации...
м-м-м-м... пам-пам... где-то в феврале-марте. Как раз там тендеры пойдут,
подрядные работы начнутся. Жень, с тобой сложнее: сейчас в агентстве
генеральный меняется, неразбериха там. Думаю, смогу все устроить к
концу марта - началу апреля... А что-то вы ничего не едите? Я кому
заказывал-то? Официант! - сквозь кашель позвал Роберт.
- Слушаю вас, Роберт Максимович, - ответил официант, почти
подбежав к столику.
- Относи...
- Понял, - кивнул официант. Он грубо взял Машу под мышку,
обнял Женю за талию, легко поднял и понес гипсовые статуи в кладовую.
Маша и Женя выглядели нелепо и страшно, так как полностью сохраняли
свои сидячие позы и глаза их были полны безумной скорби.
Официант задел Жениной ногой барную стойку. От носка ботинка
откололся кусочек гипса.
Роберт задумчиво допил и съел все, что заказал, подошел к барной
стойке, облокотился. Минуту он рассматривал меню. И вдруг громко
выпалил:
- О! Четырнадцатилетний Oban. Как он?
- А как вы к запаху торфа? - пошутил бармен. - Вообще, вещь
на любителя. Вкус такой... солоноватый. Послевкусие такое... сухое, что ли.
И еще кажется, что во рту дым. Кстати, несмотря на это, Oban с сигарой
обычно употребляют.
- Нет, я простужен - какая сигара, брат... Давай, лей.
- Сколько?
- Ой, давай без этих твоих... порций. Лей сто пятьдесят сразу.
- Понял, - бармен прекратил протирать фужер, вглядываясь в
ряд бутылок, что ждали срока под стойкой. - Где же она... бутылочка
Oban'а... - шептал он.
- Оба-на! - засмеялся Роберт.
- Это точно! - бармен улыбнулся и деланно ткнул указательным
пальцем в Роберта.
Официант вернулся из кладовки. Он выудил из ящичка в столе журнал и
принялся читать.
Бармен поставил виски перед Робертом.
- Пожалуйста, - развел он руки в стороны, - неповторимый вкус далекого
острова Стаффа!
Официант удивленно взглянул на бармена. Отложив журнал, он сказал:
- Думаешь, он тебе спасибо скажет?
- Не-а, не думаю, - бармен как ни в чем не бывало продолжил протирать
фужеры. - Относи, - сказал он.
- А почему я? Сам относи.
Бармен скривил гримасу, поставил фужер, вышел в зал, поднял гипсового
Роберта над головой и, напевая что-то невнятное, понес его в кладовую.
Не прошло и пяти минут, как он вернулся:
- Слушай, - сказал он официанту, - они там такие
раскоряченные, странные. Я их уложил так интересно: хочешь -
сходи, глянь. Их трое, да? Но смотрятся они как пара почему-то. И так
красиво вышло - идеально просто! За счет положения рук одного из
мужиков, этого Роберта, кажется. Реально идеально - трое в идеальной
паре.
- Понимаю. Снова худграфовскую юность пьяную вспомнил, Рембрандт? -
официант не проявил к восторгу бармена никакого интереса.
- Не в этом дело, - бармен бессмысленно смотрел на снежные ели за
окном, - просто... как бы тебе объяснить? Ты когда-нибудь видел "Троицу"
Рублева? Хотя бы репродукцию?
- Нет, а что это?
- Это икона пятнадцатого века, величайший памятник древнерусского
искусства; она сейчас в "Третьяковке". На ней Троица изображена
православная. Три фигуры, три лика. Они очень похожи, прямо духом
единым сшиты. В этом - гениальность шедевра. Рублев показал, что
деление на три ипостаси одного Бога есть единственный для
несовершенного человека способ познания... а как иначе в физическом мире
показать единство без его разделения? Иначе человек не поймет... Так вот,
Святая Троица - это единство в духе, поэтому лики и написаны схожими:
одно как бы перетекает в другое. Внепространственная связь. "Троица"
Рублева - это трое в совершенной паре - триединый Бог на иконе и гений,
который это писал! И триединство, и пара!
- Бред какой-то, - отстраненно произнес официант. - Худграф подорвал
твое психическое здоровье, - усмехнулся он.
- Ты не по-ни-ма-ешь, - прошептал бармен, глядя в потолок распахнутыми
от прозрения глазами. - Там, в кладовой... я только что создал шедевр... из
этих троих ублюдков... Ты вспомни: раньше всех жертв Гипсовой Тишины мы
раскалывали, когда их объявляли без вести пропавшими... Кололи и
выбрасывали на свалку куски гипса. А теперь н-е-е-е-е-т!.. Там
совершенная пара из троих человек! Мужик девке рукой так лицо
закрывает, что кажется, как будто это пара неведомых существ слилась в
гипсовой любви... Но их трое! Сходи же, посмотри, прошу тебя! Прошу... если
ты меня любишь...
Официант вскочил с места, по-женски улыбнулся и манерно выдал:
- Артур, прекрати пороть чушь, а? Выбросим и этих манекенов,
предварительно заглянув к мужикам в трусики, ха-ха! Что же там за
гипсовые морковки? Ха-ха-ха! Шутка. Послушай... Помнишь, как было в
среду... хорошо... втроем... Вот сейчас придет милый Веничка, мы закроемся
здесь - Леонидыча все равно в городе нет - и тогда ты узнаешь,
глупенький, что такое трое в совершенной паре... Люблю тебя.
* * *
- Я хочу жить с мамой, дядей Женей и папой вместе! Разве люди должны
жить только вдвоем?! - билась в истерике Леночка, окропляя пол
бабушкиного дома слезами.