В конце июля 1916 года братья Мандельштам, Александр и Осип, проводившие время в Крыму, получили известие о тяжелом инсульте, случившимся с матерью (ей было всего сорок восемь лет). Они сразу выехали в Петербург, но успели только на похороны. В этом же 16 году Мандельштам пишет стихотворение, которое считается исследователями стихотворением на смерть матери.

Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло.
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.

Cолнце желтое страшнее, -
Баю-баюшки-баю, -
В светлом храме иудеи
Хоронили мать мою.

Благодати не имея
И священства лишены,
В светлом храме иудеи
Отпевали прах жены.

 
И над матерью звенели
Голоса израильтян.
Я проснулся в колыбели �
Черным солнцем осиян.

Олег Лекманов в своей биографии Мандельштама утверждает, что в стихотворении описана заупокойная служба. Павел Нерлер в комментарии к "черному двухтомнику" поэта (Москва, "Художественная литература, 1990) пишет о "списке под заголовком "На погребение матери"".

      Но странно, что Мандельштам, описывая погребение матери, с которой был эмоционально очень крепко связан (попросту говоря, очень ее любил, да и был ее любимцем, на что и брат Евгений "жалуется" в своих мемуарах), "находит время и место" чтобы сводить счеты с евреями (Благодати не имея и священства лишены)�

ИУДЕЙСТВО VERSUS ХРИСТИАНСТВО

      На период Первой мировой войны (15-16-17 годы) приходится пик "христианского уклона" Мандельштама, и, соответственно, его отталкивания от еврейства. В известном (зачеркнутом!) отрывке из статьи "Скрябин и христианство" сказано:

Нужно спасти Элладу от Рима. Если победит Рим � победит даже не он, а иудейство � иудейство всегда стояло за его спиной и только ждет своего часа � и восторжествует страшный противоестественный ход: история обратит течение времени � черное солнце Федры.

Торжество иудейства � обратный, противоестественный ход истории.

Черное солнце восходит над мертвыми, оно � знак гибели. В данном контексте черное солнце для Мандельштама � символ еврейской судьбы, это иудейская цивилизация, которая умерла (не приняв Христа) и над ней взошло черное солнце. И как пишет Надежда Яковлевна Мандельштам (далее НМ),

именно под этим солнцем родился еврейский мальчик: "я проснулся в колыбели � черным солнцем осиян". Судьба еврейства после начала новой эры была для Мандельштама жизнью под тем черным солнцем[1].

МЕСТЕЧКОВОЕ  КОРЫТО 

      Подобное отталкивание от еврейства, вплоть до самоненавистничества, было явлением широко распространенным среди еврейской молодежи, стремившейся к ассимиляции. Мировоззрение Мандельштамов, отцов и детей, судьба их семьи совершенно типичны для евреев тех поколений. Чтобы не углубляться в этот вопрос, процитирую несколько абзацев из книги Юрия Слезкина "Эра Меркурия":

Прежде чем стать русским художником, надлежало стать русским. Как и повсюду в Европе, успех евреев в предпринимательстве, профессиональной деятельности и искусствах � сопровождался овладением национальной высокой культурой и страстным обращением в пушкинскую веру[2].

Обратиться в пушкинскую веру значило покинуть родительский дом. Если русский мир олицетворял речь, знание, свободу и свет, то еврейский символизировал молчание, невежество, рабство и тьму[3].

Мандельштам в стихотворении 31 года "- Нет, не мигрень�" пишет:

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою шопотью�

Книжный шкаф Осипа Мандельштама, - продолжает Слезкин, - воспроизводит эту историю хронологически, генеалогически (через судьбу отца и матери) и, с точки зрения русского поэта, иерархически� [4]

Отошедшие от старой религии еврейские отцы� делали все возможное, чтобы воспитать свободных, безродно-космополитических сыновей: сыновей без отцов. Они замечательно преуспели: не многим поколениям патриархов удалось вырастить так много отцеубийц и могильщиков, как первому поколению еврейских либералов[5].

Христианство в этом мировоззрении играло второстепенную роль:

После победы национализма и установления национальных пантеонов христианство стало формальным пережитком или частью национальной мифологии. Можно было быть хорошим немцем или венгром, не будучи хорошим христианином, � но нельзя было быть хорошим немцем или венгром, не поклоняясь национальному канону. Это и была настоящая новая церковь: � церковь, в которую евреи могли вступить, полагая, что они пребывают в нейтральном пространстве и поклоняются Равенству и Прогрессу[6].

      Не могу удержаться и не процитировать одного из фанатичных адептов новой "пушкинской" церкви, Эдуарда Багрицкого (у Мандельштама много важных перекличек с ним, особенно по части "отталкивания от еврейства"):

Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронес�

Служил Гаврила почтальоном, Гаврила письма разносил� Кому, интересно, мстил Багрицкий за Пушкина? 

В "Шуме времени", описывая симфонический концерт в дачном месте под Ригой, где жило много евреев, Мандельштам пишет:

В Дуббельне, у евреев, оркестр захлебывался патетической симфонией Чайковского� Как убедительно звучали эти размягченные итальянским безволием, но все же русские скрипичные голоса в грязной еврейской клоаке.

ИУДЕЙСТВО VERSUS ХРИСТИАНСТВО (продолжение)

      Известная исследовательница творчества  Пушкина и Мандельштама Ирина Сурат, как и другие комментаторы, толкует стихотворение "Эта ночь непоправима" как аллегорию противопоставления иудаизма и христианства ("Черное солнце" распятого Христа здесь противостоит безблагодатному "солнцу желтому" иудаизма) [7].

      Означенное противопоставление, а точнее отталкивание от иудаизма тут, конечно, имеет место. Мне только трудно согласиться с фразой И. Сурат: как "ночь иудейская", породившая Христа�[8] Получается, что иудеи пребывали в ночи и до рождения Христа, и именно эта их вечная ночь его породила. Такое утверждение зачеркивает Ветхий Завет, священную книгу христианства, да и самого Христа ставит т. ск. в неловкое положение � он оказывается порождением ночи. Не могу согласиться и с "христианским содержанием черного солнца, как и с черным солнцем распятого Христа[9]. Ведь мифология черного солнца � чисто языческая, да еще и оккультная, в христианстве ее культивировали только некоторые мистически настроенные масонские ложи.

      К своему удивлению я обнаружил, что эта точка зрения (о Христе � черном солнце) довольно распространенная. Так, А.Б. Ковельман в статье "Осип Мандельштам, как экзегет"[10] пишет: "Агнец � черное солнце". Мол, в Откровении Иоанна сказано:

И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия осветила его, и светильник его � Агнец. Спасенные народы будут ходить во свете его...

 Ковельман выстраивает такую логическую цепочку:

Пушкин � по Мандельштаму � "солнце искупления" (совсем как Агнец)� Но Пушкин-Агнец-искупление � это ночное, черное солнце!

Значит и Христос-Агнец � черное солнце.

            На мой взгляд, нет никакой связи между Пушкиным и Агнцем, между ними и искуплением, между искуплением и черным солнцем. Нигде в священных текстах не сказано, что Агнец � это именно черное солнце, и сказано быть не может, поскольку черное солнце принадлежит языческой мифологии. А цитата, приведенная Ковельманом из Откровения Иоанна[11], означает только, что при свете Агнца другого света не нужно (как у Анненского: "Не потому что от Нее светло, а потому с Ней не надо света"). Да и Пушкина Мандельштам нигде прямо не называет черным солнцем, он хоть и был путаником, но столь мрачное значение "светлому образу" Пушкина не приписывал. 

      Ковельман цитирует и Омри Ронена:

Другой вариант отгадки предложен Роненом. По мнению Ронена, "Мандельштам противопоставил "страшное желтое солнце", освещающее еврейский Храм, черному солнцу апокалипсического христианства, восходящему у ворот Иерусалима.

Что это за "страшное желтое солнце" мне неясно: наше общее желтое солнышко, или какое-то особое "еврейское" желтое солнце? Но ведь еврейское солнце � черное, именно оно взошло у ворот Ерусалима!

НАРОД УМЕР

      Если Мандельштам что и принял в христианстве безоговорочно (в означенный период), то именно христианскую историософию, касающуюся судьбы еврейского народа: после рождения Христа народ сей свою историческую миссию исчерпал и фактически умер для истории. А те евреи, которые христианства не приняли, но упрямо продолжают жить, стали символом духовной слепоты и немощи, исторической дряхлости и бесплодности, символом усыхания. Этой теме усыхания и отпадения от древа жизни посвящено стихотворение "Сухие листья октября" (трактовка Матвея Рувина[12]).

Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,

Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.

Для вас потомства нет � увы,
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдёте вы
В свои повапленные гробы.

И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звёздам вечные народы[13].

Евреи сравниваются с усохшими листьями, отпавшими от древа жизни, поскольку не приняли Христа (яслей не увидали). Привязка этих сухих листьев к октябрю наводит некоторых исследователей на ложный след: не имеются ли тут в виду большевики? Но, на мой взгляд,  листья октября � лишь простая метафора, обозначающая "степень усыхания".

"Отталкивание" от своего народа тут почти на физиологическом уровне, злобное и брезгливое (бесполая владеет вами злоба, бездетными сойдете вы в свои повапленные гробы). Уместно привести цитату из Евангелия от Матфея:

Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, яко подобитеся гробам повапленым, иже внешне убо являются красны, внутри же полны суть костей мертвых и всякия нечистоты (Мф 23. 27�28).

ГЛУХАЯ НОЧЬ ИУДЕЙСКАЯ

Евреи названы глухими вскормленниками мрака, что вполне в русле образной системы Мандельштама, выстраиваемой вокруг "ночи иудейской" (в стихотворении 1917 года "Среди священников левитом молодым" говорится и о "ночи иудейской", и об иудейском "чаде небытия"), причем местом обитания еврейских душ является не просто ночь, не просто звездное небо, как для всех, а там, где эта ночь бросает якоря, то есть устанавливается надолго, если не навечно, и где-то в глухом уголке Вселенной, в глухих созвездьях Зодиака. Слово "глухие" повторяется дважды (глухие вскормленники мрака� в глухих созвездьях), и, конечно, не случайно, оно означает не только "глухое" место во Вселенной, где обитают души евреев, но и глухоту этого народа, не услышавшего благую весть�

Последние две строки � программные:

Не вам, не вам обречены,
А звёздам вечные народы.

То есть забудьте о своей избранности, народы пойдут не за вами, а за своими звездами � типа Пушкина.

СМЕСИТЕЛЬНОЕ ЛОНО

Именно физический (физиологический) характер отталкивания от еврейства ярко проявляется у Мандельштама в отношении к самым близким женщинам: жене и матери.

По поводу стихотворения "Вернись в смесительное лоно" Надежда Яковлевна пишет:

 ï¿½ведь даже брак (или связь) между евреями он воспринимал как едва ли не кровосмесительство. Именно об этом таинственные крымские стихи. (�На грудь отца в глухую ночь пускай главу свою уронит кровосмесительница дочь�). Мне нелегко было выдразнить это признание из О.М., но я почти сразу почуяла неладное � ведь это дикие стихи для человека, который скучает по женщине, готовится жить с ней, ждет ее, как видно из единственного сохранившегося с того времени письма. Он тогда же мне объяснил, а потом неоднократно повторял, что я единственная еврейка в его жизни, потому что это слишком близко�[14]

Вернись в смесительное лоно,
Откуда, Лия, ты пришла,
За то, что солнцу Илиона
Ты желтый сумрак предпочла.

Иди, никто тебя не тронет,
На грудь отца, в глухую ночь
Пускай главу свою уронит
Кровосмесительница дочь.

Мандельштам � хитрый муж! � убедил жену, что это не о нелюбимой жене Иакова Лие, как она заподозрила, а о дочери Лота, переспавшей с отцом.

А на самом деле здесь глубокое отвращение к самому себе, как еврею (Вайнингера это довело до самоубийства), которое он переносит на женщину, его, иудея, выбравшую, выбравшую желтый сумрак, усыхающий довесок[15] (желтый и здесь � метафора усыхания), а не солнце Иллиона. В этом противопоставлении с солнечным эллинством, возможно, намек на некий роман НМ в 19-20 году в Киеве, о котором пишет в своих мемуарах Эмма Герштейн:

Она вспоминала свою очень раннюю женскую жизнь, свой роман, протекавший в бурной обстановке киевской жизни, когда власть переходила из рук в руки. Впоследствии она требовала, чтобы стихотворение �Как по улицам Киева-вия� печаталось последним в �Воронежских тетрадях�. И я уверена, что это за строки �Ищет мужа, не знаю чья жинка. И на щеки ее восковые ни одна не скатилась слезинка�. Надя считала их своим портретом на тот момент (1919 год, май), когда ее основной возлюбленный, бывший членом Рады, вынужден был бежать при вступлении в Киев красных, а Осипа Эмильевича, ее нового героя, уже не было в городе[16] .

Что ж, разлука была долгой (Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели[17]), да и встреча перед этим � мимолетной и ни к чему не обязывающей. Девушке было 20 лет, нравы, в духе времени, были свободны, и в первый же вечер� мы легко и бездумно сошлись[18].

      Ключевая строка, связывающая два стихотворения "Вернись в смесительное лоно" и "Где ночь бросает якоря", это На грудь отца в глухую ночь. Здесь не только мотив кровосмешения. Дочь не просто роняет себя на грудь "отца", отдается ему, она роняет себя в глухую ночь, отдается глухому вскормленнику мрака, обрекает себя на глухие созвездья Зодиака, на иудейскую ночь. И у слова "отец" в данном контексте возможная связь со строкой Анненского О, царь Недоступного Света, Отец моего бытия, где отцом назван Хаос, тем более, что Мандельштам считал себя родом из "хаоса иудейского"[19]�     

Но раз уж такой выбор сделан (в словах Никто тебя не тронет � пренебрежительное прощение неверности и жалкого выбора), следует требование перемены:

Но роковая перемена
В тебе исполниться должна:
Ты будешь Лия � не Елена!
Не потому наречена

Что царской крови тяжелее
Струиться в жилах, чем другой, -
Нет, ты полюбишь иудея,
Исчезнешь в нем � и Бог с тобой.

Мандельштам не оставляет жене даже гордости за тяжкую еврейскую кровь, которую считает царской, хотя сам в "Четвертой прозе" ею гордится (моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей), ее ждет другой удел: исчезнуть в муже-иудее.

От меня он хотел одного � чтобы я отдала ему свою жизнь, осталась не собой, а частью его существа[20].

И стихотворение кончается пренебрежительным: и Бог с тобой.

КУМА

Мне кажется, что "иудейский" сюжет притяжения-отталкивания в стихотворении "Вернись в смесительное лоно" замешан на более глубоком и личном сюжете несбывшейся мечты: его связь с НМ была во всех отношениях компромиссом � и для них обоих! Он предал соленые нежные губы[21]  Ольги Арбениной, его настоящей возлюбленной, его Елены Прекрасной, которую он хотел похитить у Менелая-Гумилева, но которую не сумел удержать, а НМ, как он полагал, или знал, "забыла" своего любимого, сына Иллиона (попросту гоя), и вернулась к Мандельштаму, который не был "героем ее романа". Он вообще не был героем-любовником�[22]

Это был вынужденный компромисс из серии "на безрыбье", а такие "сделки" всегда сопровождаются презрением к самому себе и глухим раздражением к избраннице за тот же грех. Любопытно в этом плане признание самой НМ:

Меня не перестает огорчать, с каким аппетитом Мандельштам поносит в некоторых переводах жен. Кобелек с добычей спешит домой, "где ждет ревнивая, с оттянутою шерстью гордячка-сука муженька", а Гоготур говорит жене: "Что ты мелешь, баба глупая, без понятья, необдуманно� Ты не суй свой нос, безродная, в дело честное, булатное, твое дело веретенное, веретенное, чулочное"� Чуть доходило до ругани с "безродной сукой", язык перевода приобретал свежесть и глубоко личный вкус[23].

Герштейн пишет: в первые годы его гражданского брака с Надей у обоих был самый банальный адюльтер [24]. Герштейн даже относит к НМ стихотворение "Я с дымящей лучиной вхожу�" с жестокой последней строфой:

Вошь да глушь у нее, тишь да мша,
Полуспаленка, полутюрьма,
- Ничего, хороша, хороша,
Я и сам ведь такой же, кума�   

Эта связь противоречила их общему идеологическому отталкиванию от еврейства, желанию "выйти из него", это было возвращение к родному корыту.

Интересно, что роковая перемена по отношению к еврейству в НМ все-таки произошла, к концу жизни она писала:

�мне любопытно, откуда у евреев такая живучесть? После гражданской войны с ее погромами, после Гитлера, после советских преследований и издевательств, этот народ не только не исчез с лица земли, но еще борется с двухсотмиллионным арабским народом, снабженным первоклассной советской техникой. Не является ли этот народ действительно "избранным", хотя Бердяев отменил понятие "избранничества", считая миссию евреев законченной пришествием Христа. Но история доказывает, что он действительно "избранный", потому что никто бы не мог уцелеть после всего пережитого. Гитлер даже основал музей (где-то возле Праги) "народа, который перестал существовать". Ан � нет, существует[25].

ПАСТЕРНАК

      Подобный подход к "еврейскому вопросу" со стороны евреев был далеко не исключением. Пастернак, например (приведу широко известный пример), устами Гордона, персонажа романа "Доктор Живаго", "умоляет" евреев самоликвидироваться:

Отчего властители дум этого народа ...не распустили... этого, не известно за что борющегося и за что избиваемого отряда?.. Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь.

Пастернак вложил в уста персонажа свои собственные мысли, о чем он пишет Ольге Фрейденберг: Я в нем /в романе/ свожу счеты с еврейством.

И это после Катастрофы.

А вот что он пишет отцу 18 октября 1932 по поводу изданной в Германии иллюстрированной монографии о творчестве Л.О. Пастернака, включавшей и автобиографические заметки Л.О.:

� Но и монографию, как и автобиографические воспоминанья, портит одна неожиданность, которой я никак не могу себе объяснить. Зачем включил ты в число эскизов и портретов этого, не специально националистического собранья столько портретов евреев и евреек, ничем, как модели, не замечательных? Одни из них некрасивы, другие уродливы�. 

А в 1941-ом Пастернак отказался выступить на еврейском антифашистском митинге, не смотря на личную просьбу Михоэлса. Причина отказа: �не хотел мотивировать свой антифашизм своим еврейством�. Боялся, что припишут к евреям�

НА ГЛЫБЕ СЛОВА "МЫ"[26].

      Лишившись по собственному волеизъявлению "чаши на пире отцов", Мандельштам всю жизнь мечтал обрести эквивалент родовой принадлежности. В юности пытался обрести революционное братство, примкнув к эсерам, но в революционной деятельности  быстро разочаровался и взял курс на общность в культуре. В "Шуме времени" он называет революционный пыл, охвативший тогдашнюю молодежь, "надсоновщиной".

� сборища носили характер культа и искупительной жертвы за поколение. Сюда шел тот, кто, кто хотел разделить судьбу поколения вплоть до гибели, � высокомерные оставались в стороне с Тютчевым и Фетом.

Поколение поворотило к самосожжению, а он высокомерно остался с Тютчевым и Фетом. Начался период приобщения к мировой культуре:

Посох взял, развеселился
И в далекий Рим пошел.

Приобщение шло сначала через русское диссиденчество, через Религиозно-философское общество, через Чаадаева, поклонника Рима-Запада. Но это было только другой формой отщепенства, и не устраивало Мандельштама. Начался, одновременно с влюбленностью в Цветаеву, возможно, и в связи с этим, крен в православие и "путь в народ", в русский народ, несмотря на смертельный страх перед ним.

Поворотное в этом плане стихотворение 1916 года "На розвальнях, уложенных соломой" декларирует отрешение от Рима-Запада и встречу с новой, глубоко чуждой и враждебной народной стихией, грозящей неминуемой гибелью.

�  а Рим далече,
И никогда он Рима не любил.
 

Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот. 

Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело �
И рыжую солому подожгли.

        (1916)

Похожее, хоть и гораздо более позднее впечатление Мандельштама от встречи с "Русью", включая ожидание казни, рисует НМ, вспоминая начало первой ссылки (1934 год):

В Соликамске нас посадили на грузовик, чтобы с вокзала отвезти на пристань . Ехали мы лесной просекой. Грузовик был переполнен рабочими. Один из них � бородатый, в буро-красной рубахе, с топором в руке � своим видом напугал О. М. "Казнь-то будет какая-то петровская", - шепнул он мне.[27]

Свой страх перед "Русью" и отвращение от нее (Черные ухабы, худые мужики и злые бабы) Мандельштам выражает, не смущаясь, на самом физиологическом уровне (без всякой политкорректности).

Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку, разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов, � но нигде никогда не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие лиц сухаревских торгашей. Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно "убогая" славянщина. Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свертках оберточной бумаги[28].

А вот еще о славянах и Москве:

Рядом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию� Им не был чужд культ умерших, а также некоторое уважение к отсутствующим. Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в фотографической молельне.

   И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет. Нигде и никогда я не чувствовал с такой силой арбузную пустоту России�[29]

Пришлось признаться со временем, что мучил себя по чужому подобью[30]. Но ради воображаемого братства он был готов на все: лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи[31]. Еще раньше этот мотив появляется в стихотворении "1 января 1924": я принимаю братство мороза крепкого и щучьего суда.

И всегда ясно осознавал: "Я ï¿½ непризнанный брат, отщепенец в народной семье"[32].

ГИБЕЛЬ РОССИИ КАК ГИБЕЛЬ ИУДЕИ

                     А.В. Карташеву

Среди священников левитом молодым
На страже утренней он долго оставался,
Ночь иудейская сгущалася над ним,
И храм разрушенный угрюмо созидался.

Он говорил: небес тревожная желтизна!
Уж над Ефратом ночь: бегите иереи!
А старцы думали: не наша в том вина �
Се черно-желтый цвет, се радость Иудеи!

Он с нами был, когда на берегу ручья
Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвещником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия.

Стихотворение это аллегорическое: с помощью евангелической топики и лексики представлены русская революция и гибель России[33]. Над Россией сгущается ночь иудейская, небес тревожна желтизна (небес златая пустота[34]), черно-желтое созвучие (И ï¿½ белый, черный, золотой � печальнейшее из созвучий[35]) грозит бедами (Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!), но русские священники, во-первых, не видят в происходящем своей вины, а во-вторых, считают, что черный и желтый � цвета родного флага и им нечего бояться:

А старцы думали: не наша в том вина �
Се черно-желтый свет, се радость Иудеи!

ЧЕРНОЕ И ЖЕЛТОЕ

Тут стоит заметить, что многие авторитетные исследователи (И. Сурат, А. Ковельман, О. Ронен, А. Львов, написавший эссе "Желтое и Черное"), пишут об "иудейском цветовом спектре" у Мандельштама, который рождается "из черно-желтого цвета дедушкиного талоса"[36] (у Мандельштама в "Шуме времени" � черно-желтый шелковый платок).  Может быть, дедушкин "платок" и был черно-желтым (не исключено что и тут Мандельштам что-то напутал, или выдумал), но вообще-то "талос", вернее, талес, или таллит, он обычно белый, отороченный по краям тонкими голубыми полосами (отсюда и флаг Израиля), иногда черными. Впрочем, шелковые талесы со временем могут потемнеть, тогда они становятся цвета слоновой кости. А вот официальный флаг российской империи, вплоть до ее гибели, был черно-желто-белым, то есть вполне вписывался в "иудейский цветовой спектр".

      Кстати, ни в одном справочнике о символике цвета, в том числе и религиозной, я не нашел, что желтый цвет как-то однозначно связан с еврейством, и что "желтое солнце" � специфически еврейское. Солнце вообще желтое, и оно солнце для всех, в том числе и для евреев, источник света и жизни.

      Существует, правда, "желтый круг", или "желтое колесо", отличительный знак, который евреи средневековья обязаны были носить на одежде по постановлению Лютеранского собора 1215 года. Возможно, этот исторический прецедент вдохновил нацистов на желтую шестиконечную звезду, которую евреи обязаны были носить на территории Третьего Рейха.

      Любопытно, что Микеланджело, расписывая Сикстинскую капеллу, изобразил одного из весьма дальних предков Христа, Аминадава , с таким желтым кругом на левом рукаве, что, пожалуй, было, по тем временам, смелым "социальным высказыванием" против церковного антисемитизма.

      Но вряд ли Мандельштам под "желтым солнцем" имел в виду это "желтое колесо", и вряд ли о нем знал. Скорее всего, желтый цвет у Мандельштама связан с еврейством через метафору усыхания (сухие листья октября), в желтом у него и зависть угасающего к живому, как в "Канцоне": В желтом � зависть, в красном � нетерпенье (жизнь нетерпелива). В черно-желтом он рисует и свой автопортрет:

Хвостик лодкой, перья черно-желты,
Ниже клюва красным шит,
Черно-желтый, до чего щегол ты,
До чего ты щегловит!

  (декабрь 1936)

Все-таки есть и красный, цвет жизни�

      Но если Мандельштам и видел еврейство, и себя самого, в черно-желтом цветовом сочетании, то это был не исторически предопределенный "иудейский цветовой спектр", а его личное образное видение еврейства, усыхающего и осиянного черным солнцем (возможно, что к этому цветовому образу он и "подтянул" дедушкин черно-желтый платок).

Сам же по себе желтый цвет связан у него с жизнью.

"Нынче день какой-то желторотый" � здесь желтый символизирует юность, начало, жизнь (никак не связано с усыхающим еврейством).

И на пожар рванулась ива,
А тополь встал самолюбиво...
Над желтым лагерем жнивья
Морозных дымов колея.

Желтое жнивье тоже образ созревшей жизни, и здесь в сочетании с явно темным "морозным дымом колеи".

      То есть желтое и черное у Мандельштама, это еще и контраст между жизнью и смертью.

При этом надо отметить, что Россия у Мандельштама � черная.

ЧЕРНАЯ РОССИЯ

О государстве слишком раннем
Еще печалится земля �
Мы в черной очереди станем
На черной площади Кремля.

(Вариант стихотворения 1916 года: "О, этот воздух, смутой пьяный/ На черной площади Кремля�")

В стихотворении "Дворцовая площадь" 1915 года императорская столица уподобляется черному омуту, ее пешеходы � пловцы, исчезающие в темной арке�

Императорский виссон
И моторов колесницы, �
В черном омуте столицы
Столпник-ангел вознесен.

 
В темной арке, как пловцы,
Исчезают пешеходы�

Мандельштам, изображая Россию, так щедро использует черный цвет, символ хаоса, подземного царства и смерти, потому что он видит Россию как хтоническое чудовище (чудовищна, как броненосец в доке, � Россия отдыхает тяжело; чудовищный корабль на страшной высоте). От нее веет мертвящим холодом и косматой дикостью.

Неуклюжие дворники, медведи в бляхах� Власть и мороз. �

� я хочу окликнуть столетие, как устойчивую погоду, и вижу в нем единство "непомерной стужи", спаявшей десятилетия в один денек, в одну ночку, в глубокую зиму, где страшная государственность � как печь, пышущая льдом[37].

Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Все космато � люди и предметы,
И горячий снег хрустит.[38]

ИМПЕРСКИЙ ШТАНДАРТ

      Сочетание черного и желтого связано у Мандельштама именно с символикой российского флага. "Дворцовая  площадь" заканчивается такой строфой:

Только там, где твердь светла,
Черно-желтый лоскут злится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.

  (Июнь 1915)

Полагаю, что и в стихотворении "Ленинград" строка Где к зловещему дегтю примешан желток не имеет отношения к "иудейскому цветовому спектру", речь идет о возвращении в Петербург, бывшую имперскую столицу, город уже мертвый (переименованный), и даже им, поэтом, отпетый. И зловещий деготь это цвет смерти и похорон, не имеющий никакого отношения к евреям. А контраст с желтым � контраст смерти и жизни, то есть жизнь еще копошится в этом мертвом городе.

Это стихотворение ("Ленинград") 1930 года удивительным образом перекликается со стихотворением 1909 года "В смиренномудрых высотах", написанным юношей, пророчески прозревающим смерть столицы империи:

Но выпал снег � и нагота
Деревьев траурною стала;
Напрасно вечером зияла
Небес златая пустота;

И ï¿½ белый, черный, золотой �
Печальнейшее из созвучий �
Отозвалося неминучей
И окончательной зимой.

(�Не позднее 12 ноября� 1909)

Траурная нагота дерев и небес златая пустота � снова черно-желтый контраст между жизнью и смертью, и именно в контексте имперской столицы, о чем свидетельствует цветовой букет российского флага: "белый, черный, золотой", и это соцветие у поэта "звучит" и отзывается неминучей и окончательной зимой (как у Гумилева � непоправимой гибелью последней).

Мне кажется, что  черно-желтый образ еврейства полюбился Мандельштаму именно в силу близости этой цветовой гаммы русскому имперскому флагу. В таком совпадении ему виделась и общность судеб�

РОССИЯ ï¿½ НОВЫЙ ИЗРАИЛЬ

Аллегорическое сравнение гибели России и Иудеи опирается на глубокую христианскую традицию "замещения", по которой христиане � это новый Израиль. В соответствии с этим представлением происходил и перенос "сакрального пространства" из Иерусалима в Европу, как правило, в столицы мощных христианских государств. По образцу "священного Иерусалима" строили целые города, которые должны были наследовать его святость. Считается, по крайней мере, в православной традиции, что Константин Великий сначала перестраивал Рим по плану Иерусалима, а затем построил на берегах Босфора второй Рим, Византию, который и должен был стать Новым Иерусалимом, и тем самым он как бы основал, подобно Давиду, Новое Иудейское Царство. Для русского народа и государства такого рода идентификация была основополагающей: Русь � наследница Византии, а значит и новый Израиль, а столица ее � Третий Рим, или Новый Иерусалим, а русский народ � мессианский, народ-богоносец.

Русский публицист и общественный деятель Л.А. Тихомиров (1852 � 1923) писал:

Ни одна нация не сливала так своего гражданско-политического бытия с церковным, как Россия. Только древний Израиль представляет с нею в этом аналогию, � Россия, подобно Израилю, родилась вместе с обручением Господу.

Патриарх Никон, еще при царе Алексее Михайловиче, даже задумал построить под Москвой "макет" Палестины в натуральную величину. От проекта остался до сих пор Новоиерусалимский монастырь�

      В стихотворении "Среди священников левитом молодым" говорится о совершенно конкретном историческом событии: открытии летом 17 года Поместного Собора, в организации которого активнейшее участие принимал А. В. Карташев, которому и посвящено стихотворение. Собор должен был выбрать патриарха и выработать новую религиозную политику. В дни смуты и развала государства стояла задача религиозного обновления и объединения народа вокруг восстановленного после 200-летнего перерыва патриаршества. Тихон Московский был избран патриархом почти одновременно с октябрьским переворотом в Петрограде, и он должен был воздвигнуть новый храм взамен разрушенного. Аналогия с Иерусалимским Храмом напрашивалась. Характерно, что и речь Тихона при вступлении на пост была насыщена библейскими ассоциациями:

Ваша весть об избрании меня в Патриархи является для меня тем свитком, на котором было написано: �Плач, и стон, и горе�, и такой свиток должен был съесть пророк Иезекииль. Сколько и мне придется глотать слез и испускать стонов в предстоящем мне Патриаршем служении, и особенно в настоящую тяжкую годину! Подобно древнему вождю еврейского народа Моисею, и мне придется говорить ко Господу: �Для чего Ты мучишь раба Твоего? И почему я не нашел милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего? Разве я носил во чреве весь народ сей и разве я родил его, что Ты говоришь мне: неси его на руках твоих, как нянька носит ребенка. Я один не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня�.

Отсюда, как справедливо считает А. Г. Мец, и строки в "Сумерках свободы", где народный вождь это именно патриарх Тихон:

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет,
Прославим власти сумрачное бремя,
Его невыносимый гнет.

Но собор, затянувшийся почти на год, прозаседал всю революцию, сделавшую его работу бессмысленной � за окном уже полыхала Гражданская война, наступила другая эпоха. Воистину "прозаседавшиеся"� Думаю, что поэтому Мандельштам называет это созидание нового Храма "угрюмым".

Ночь иудейская сгущалася над ним,
И храм разрушенный угрюмо созидался.

И все же он надеялся, что это угрюмое созидание станет предвестником нового религиозного подъема, что этот подъем придет, как невеста-Суббота на смену будням, как христианство на смену усохшему фарисейству. А религиозные реформаторы, к которым принадлежали Карташев, Каблуков, Гиппиус, Мережковский, изображены как первые христиане, служащие свои обряды на берегу Иордана. Это стихотворение � одна из последних попыток Мандельштама сблизиться с "прогрессивной православной общественностью"[39]. Последняя попытка � это "Сумерки свободы", хотя это стихотворение и двусмысленное. Но в обоих Мандельштам употребляет очень редкое для его речи местоимение "мы" � он считает себя принадлежащим, он жаждет им быть.

Он с нами был, когда на берегу ручья
Мы в драгоценный лен Субботу пеленали
И семисвечником тяжелым освещали
Ерусалима ночь и чад небытия.

МИТРА МРАКА

Со стихами о грядущей "ночи иудейской" связано и стихотворение "Кто знает, может быть, не хватит мне свечи" (ноябрь 1917).

В нем � страх Мандельштама за собственную веру (христианскую), что у нее не хватит сил вытащить его к свету (не хватит мне свечи), что он среди бела дня останется в  ночи иудейской[40], на голову его наденут митру мрака, и он окажется, как Тихон, посреди руин Храма�

Кто знает, может быть, не хватит мне свечи
И среди бела дня останусь я в ночи,
И, зернами дыша рассыпанного мака,
На голову мою наденут митру мрака, -

 
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,
Чреватый слепотой и муками раздора,
Как Тихон � ставленник последнего собора!

НАША НОЧЬ И ВАШ СВЕТЛЫЙ ХРАМ

      В свете аналогии России и Иудеи, и проблемы "замещения" вообще (Старый и Новый Израиль) проясняется и смысл стихотворения "Эта ночь непоправима". "Непоправимость" не имеет отношения к смерти матери. "Непоправимая ночь" � это ночь иудейская, чад небытия (зернами дыша рассыпанного мака![41]), в котором находится еврейский народ, вскормленник мрака, поскольку черное солнце вины и гибели взошло у ворот Ерусалима давно и непоправимо � приговор истории, окончательный и обжалованью не подлежит.

      И этой ночи иудейской противопоставляется некий светлый храм, о нем трижды упоминается в этом стихотворении: А у вас еще светло; В светлом храме иудеи хоронили мать мою и В светлом храме иудеи отпевали прах жены. Если евреи связаны с мраком, то храм их не может быть светлым. Остается предположить, что еврейский обряд похорон происходит как бы внутри другого, объемлющего этот мрак, светлого храма, и таким светлым храмом для Мандельштама был Петербург.

Скажу и теперь, не обинуясь, что семи или восьми лет, весь массив Петербурга, гранитные и торцовые кварталы, все это нежное сердце города, с разливом площадей, с кудрявыми садами, островами памятников, кариатидами Эрмитажа, � особенно же арку Главного штаба, Сенатскую площадь и голландский Петербург я считал чем-то священным и праздничным ("Шум времени").

В "Шуме времени" поэт прямо называет Петербург покровом над хаосом иудейства, над его бездной:

Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства�

      Смерть матери, отпевание, похороны � все это происходило по еврейским обрядам. Мандельштам, уж было вырвавшийся на просторы "мировой культуры", гражданин великой империи и великой цивилизации, вдруг вновь, невольно, оказывается внутри маленькой общины, чей прах он так старался отряхнуть со своих ног. Поэтому его взгляд как бы поднимается, отрывается от "ночного" небосклона вскормленников мрака и видит, что "у вас" еще светло (в июле � белые ночи). Он не может сказать у них, и тем самым навсегда отделить себя от этих светлых ночей и от светлого храма Петербурга; сказать у нас � тоже язык не поворачивается, потому что он не может стопроцентно причислить себя к ним (только хочет), вот и получает у вас, где-то посередине�

      Но почему сказано: А у вас еще светло? Если "у вас" � это в светлом христианском Петербурге, то должно было быть не "еще", а, допустим, "всегда". "Еще" � означает, "пока еще": не забыты пророчества тьмы и гибели � на Петербург надвигается непоправимая ночь.

      В комментарии к четырехтомнику, составленному Нерлером и Никитаевым ("Арт-бизнес-центр", М. 1993 год), сказано, что в архиве Лозинского рукопись этого стихотворения датирована октябрем 1916 года. То есть стихотворение написано не под непосредственным впечатлением от похорон 26 июля, а на определенном временном расстоянии от этого события. Поэт вспомнил об этом событии, задумавшись на перекрестке исторических судеб двух мессианских народов о своей собственной судьбе.

      Стоит вспомнить, что в семье именно мать, Флора Осиповна, была проводником ассимиляции, культурного отрыва от еврейства, и в этом духе, в духе "тоски по мировой культуре", воспитывала сыновей. Евгений Эмильевич, младший брат Осипа и Александра, пишет в мемуарах, что крещение Мандельштама в 1911 году, чисто формальное, для поступления в Университет, было очень болезненно воспринято отцом, и вполне терпимо � матерью:

Мать по этому поводу не слишком огорчалась, но для отца крещение Осипа было серьезным переживанием[42].

Мать воспитывала сыновей в христианской культуре, но хоронили ее именно иудеи, не имеющие благодати и лишенные священства � для Мандельштама в этом есть некая несправедливость, он полон раздражения, горечи и разочарования. Он пародирует их похоронный молитвенный говор русским фольклорным: баю-баюшки-баю, это для них солнце желтое страшнее, потому что они боятся света, как кроты солнца, они � глухие вскормленники мрака, яслей не увидали, и им страшно солнце жизни и истины (в христианском смысле, а в данном случае, и в понимании Мандельштама), тут слышится прямая речь, которую поэт как бы проговаривает от имени "израильтян", звон их испуганных голосов�

ПРОСНУТЬСЯ ХРИСТИАНИНОМ

      Но что означает Я проснулся в колыбели � черным солнце осиян?

Поскольку перед этим над матерью звенели голоса израильтян, логично предположить, что именно в этот момент протагонист и проснулся � он проснулся, когда мать умерла (смерть и воскрешение). Слово "колыбель" имеет христианские коннотации, так что смысл этих строк в том, что со смертью матери он, наконец, проснулся как христианин и увидел свет. То есть, мать своей смертью как бы благословила его на христианское "пробуждение".

Житель двух миров, тьмы и света, он родился во мраке, осиянный черным солнцем иудейства, но, как истинный христианин, � к свету!

      Правда, через двадцать лет он напишет:

Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году � и столетья
Окружают меня огнем.       

Но это уже будет другая песня, песня о неизвестном солдате�