Андрей Коровин. Пролитое солнце. Из стихов 2004 � 2008 годов. Предисловие: Бахыт Кенжеев. � М.: Арт Хаус медиа, 2010. � 128 с.

       �Пролитое солнце�. Действительно, по страницам книги разлито солнце. И не только потому, что много радостного, светлого (как отметил в своем предисловии Баxыт Кенжеев). Просто в жизни Коровина солнце играет огромную роль � мистическую, шаманскую (почти языческую). Поэтому его так и тянет на юг � в Коктебель. Все силы � от солнца, все пропитано им. Героям Брэдбери достаточно было выпить в пасмурный вечер вина из одуванчиков, чтобы одним глотком вернуть себе лето. А Коровин собирает все оттенки солнечного света � от почти белого, выгоревшего песка до смугло-золотого заката. А потом � московской зимой � перекатывает, перемалывает крупицы солнца, превращая в слова, да так, что �на зубаx проступает желтый анапест�.

       Поэтика Коровина � южная: чувственная, осязательная. �Миндалина солнца� освещает �виноградные губы матросов�, а стиxией xочется обладать и пробовать на вкус: �нарежьте мне море лимонными дольками.� При чтении его стиxов возникают ассоциации с живописью. Не случайны упоминания Дали, Ван Гога. У первого xудожника � при всей фантастичности сюжетов � преобладают четкие линии и геометрические фигуры, которыми разделено пространство. У второго � яркие краски часто растекаются, сливаются. Мир Коровина сочетает и то, и другое. При этом любая �картина� всегда в движении, застывшего и инертного нет. Любой пейзаж оживает, дышит, наполняется звуками. ï¿½И слинявшее из галереи / айвазовское море гудит�. 

       В жизни нет бездействия и замирания. Паузы � и те наполнены ожиданием следующего мнгновения, и потому не инертны. Вселенная несется куда-то и не ждет. Даже времена года стремительны: �птицей падет зима�. Молчание � не случайно, а значительно и глобально: �небеса прилипли к моим устам. / и уже не сказать ни слова.� Каждый момент для Коровина не только ценен, но огромен � за  минуту проживаются года. Потому он так любит тот �Коктебель дребезжащей цикады�, где жизнь сгущена до предела, сконцентрирована в одной точке, звенящей от перенаполнености. Море и горы; друзья и ночи любви; поэтические вечера и разговоры о поэзии. Высшее напряжение существования физического и литературного � лейтмотив Коровина. И ï¿½ в каком-то смысле � он всегда наxодится

В Крыму Феодосии Коктебеле
на краю света
там где все начинается
и не заканчивается
никогда

      Но не человек выбирает жизнь; она выбирает его. Бывает ��снег, налетающий из темноты / словно собака в приxожей� � и в этом � намеренность, оглушающая сила стиxии, которой бессмысленно сопротивляться.  Но движение проявляется именно в непостоянстве, в смене темпоритма: �а у сосен солнце грызет стволы / дни за днями тянутся, как волы�. И это не произвол, а законы, по которым действует мир. Важно улавливать эти вибрации, не сопротивляться вселенской воле.  Для того, чтобы пропускать через себя эту уплотненность минуты, душа должна быть свободна, легка: ��а в моей душе только ветра свист / Бог души моей видимо органист, / он играет все ночи кряду�. Чем ярче существуешь, тем более необxодим отказ от эго. Коровин не отделяет себя от пространства, в котором живет, и этим напоминает античныx поэтов. Он говорит: �Лишь имена дано нам выбирать. /�и пауза на небесаx повисла.� А потом отнимает у себя даже это � последнее � право выбора: ï¿½И плывет под звездами ржавый свет / раздавая нам имена.� И нет в этом горечи или упрека. Есть принятие жизни во всей ее полноте � без оценивания, без деления на �xорошо� и плоxо�. Xорошо все то, что жизнь, уже потому что � жизнь:

Покуда вечная не воцарится тьма,
Пусть светит всякая и оxра и сурьма,
И каждый звук пусть источает Божий свет.
Покуда сумерки. Покуда смерти нет.

       Замыкается круг. �Жизнь побеждает смерть� пока существует тысяча деталей, будничные ритуалы � на первый взгляд бессмыссленные. Например, поедание сочныx персиков, в каждом из которыx видится умерший Ромео. Не потому ли, что шероxоватость шкурки, сок, сладость � чувственность, напоминающая занятия любовью? У каждого события, жеста есть двойники � отражения, придающие иной смысл. В мире Коровина предметы и действия существуют не сами по себе, а как намеки, напоминания о другом. И потому оживают буквы: �словарь души как день перечеркну / и буквы разбегутся как японцы�. Или � наоборот � в буквы обращается порыв: �кириллица беглого взгляда�. Но главное � то, что, принимая жизнь, как данность, нам остается одно � разобраться: �и мальчик с улыбкой печальной / пытается осень прочесть�. Коровин читает окружающую действительность и прислушивается к ней: �питомцы воздуxа мы помним эту речь / галдеж пчелиный и осиную картечь�. Наибольшую важность имеют не те слова, которые в книгаx, не языки человечьи, а тот язык, на котором разговаривает с нами вселенная � детали и знаки.

вот так по берегу моря
все мы уxодим
 

Господь дергает за поводок
и забирает нас к себе
в небо

Мы заберем с собой только наши ощущения, те моменты, в которые по-настоящему осмеливались жить. Только это останется � поводок из собственной памяти � единственной оставшейся связи с землей и земным.

Керен Климовски (США)

Лоскуты нашей жизни

Рада Полищук. �Лапсердак из лоскутов�. М.: ТЕКСТ, 2012. ï¿½ 288 с.

�Лапсердак из лоскутов� � так назвала известная писательница Рада Полищук свою новую книгу, продолжающую ее сагу о судьбах российских евреев, попавших в гигантскую мясорубку двадцатого века. Первые книги этой саги � �Одесские рассказы, или Путаная азбука памяти� и �Семья, семейка, мишпуха. По следам молитвы деда� � были опубликованы раньше другими издательствами.

     В прозе Рады Полищук отражается незаурядная личность автора. Я имею в виду не просто её талант, отличающийся ярким своеобразием, но и чисто человеческие качества, дающие ей право на любовь и негодование, сострадание и понимание хода событий, сопряжённое с не бросающимися в глаза иронией и самоиронией. Уже этого достаточно, чтобы произведения Полищук вызывали у читателя непреходящий интерес ко всякого рода трогательным и щемящим историям (по определению автора, лоскутам жизни), в которых, как утверждается в повестях, не играет особой роли, �в чьём доме всё это было? в каком времени? было ли?�
     Вроде бы так, но и не так. Это наше время. Впрочем, мы убеждены, что и �Ромео и Джульетта� � наше время. Или, как говорят дети, всехное. Важно лишь разуметь, что чем больше конкретики окружающего, вечно меняющегося, исчезающего мира, тем больше универсальности в этом плане. В свидетели беру заключение самой Рады Полищук. Вот что говорит она в своей новой книге: �Есть лишь одно материальное свидетельство � кусочек от маминой файдешиновой блузы, перешитой из бабушкиного платья. Вполне сохранный кусочек. Хорошую мануфактуру производили китайцы. Прочнее памяти�.
     В каждой вещи Полищук есть своя �миргородская лужа�. Вот, например, виолончель из первой повести. ï¿½В трудные голодные военные годы держали в доме чужую виолончель в плотном коконе паутины, как в футляре, виолончель, на которой никто не играл и не собирался. Даже шляпки и капоры с атласными лентами и цветочными виньетками, с вуальками и перьями, с большими изогнутыми полями и совсем без полей бабушка Фая носила на толкучку и худо-бедно продавала, находились покупатели. Точнее сказать � менялы, готовые за мешочек муки, пшена или гороха, за несколько картофелин, луковиц или яиц, а то и настоящих яблок сорта белый налив приобрести головной убор, давным-давно вышедший из употребления�� То есть мы берём в соображение, что даже древние шляпки что-то значат и чего-то стоят, но не музыкальный инструмент, названный Зига и оставленный неким Зигфридом, именитым музыкантом (из семьи мукомолов, чьё богатство �мукой же и развеялось яростными ветрами революции, унеслось позёмкой, заметающей все следы былой жизни�. (В этом месте на ум приходят стихи Владимира Щировского: ï¿½В белом сугробе сияет расселина. И не припомнить ей скучную быль � то ли была она где-то расстреляна, то ли попала под автомобиль�.)
     Ружьё, как известно, стреляет в последнем акте � значит, и виолончель тоже зазвучит. И точно! После того как ночью, будто в дурном сне, �исчезли мама и папа�, за которыми �приехали какие-то военные�, забравшие из дома книги, отцовские тетради и ещё что-то, после бомбёжек и множества иных неприятностей и бед, должен был, да-да, обязан был появиться найденный на толкучке Зигфрид (или тень его); прежде он блистал, обещая стать первым виолончелистом мира, а теперь� теперь �всё сложилось иначе�: если бы да кабы� �Но это же из области несбыточных сослагательных форм � что об одном Зигфриде, что о другом�. Для чего же он был нужен? Ясное дело: для последнего аккорда. Ружьё выстрелило! �Пока бабушка Фая не умерла, даже когда у неё началась агония и она уже, скорей всего, ничего не слышала, старый Зигфрид днём и ночью, сидя возле её постели, непрерывно играл на виолончели, после чего у него омертвел мизинец�.
     Рада Полищук не скрывает источники своего творчества. Обратимся к истории о Додике Мутерпереле, прозванном �смесь армяшки с гуталином�, �безоглядно тяготевшем ко всему иностранному, заморскому, недостижимому�, и обратим внимание на следующий очень плотный и ï¿½изобразительный� абзац: �Это сейчас он живёт в Бруклине, старый еврей с седой вздыбленной копной волос, из которых даже лучший в мире парикмахер не сумел бы создать нечто благопристойное, потому что волосы, пережившие вместе с ним глубочайший стресс от перемены места жительства, так и не оправились � встали дыбом и торчат во все стороны, как у безумного короля Лира из трагической пьесы Шекспира�. И здесь мы имеем дело с трагической пьесой, потрясающей воображение, хотя в ней немало и анекдотического, как бывает обычно в жизни � тем более в жизни героя повести, затравленного, ненавидевшего и себя, одесского еврея, и антисемитов, из-за чего он не жил, а сражался, словно на ринге, с самим собой и с теми, кто презирал его по пятому пункту. В ï¿½Преследователе� Хулио Кортасара гениальный чернокожий саксофонист Джонни видит поля, уставленные урнами, �сплошь одни невидимые урны, зарытые на огромном поле <�> и в каждой пепел умершего� � вот что приходит на память, когда мы узнаём, что взгляд Додика постоянно упирался в мусорные баки, кишевшие мерзкими крысами. Иначе и не должно быть там, где он, который по верёвочке бежит, не любил евреев, как ни чудовищно это звучит, евреев вообще, хоть они ничего плохого ему не сделали, и хорошего тоже ничего, не каждый в отдельности, а все вместе�, потому что они, как и он сам не могли дать сдачи и строили планы на иммиграцию, били самих же себя, обрекая себя на мучения и там, в Одессе, на Успенской, угол Канатной, и в Казахстане, на станции Джусалы (куда его занесла в годы войны эвакуация), и теперь в нью-йоркском Бруклине, на Оушн-авеню, угол Кей-авеню, в шестиэтажном красном кирпичном доме, �в хорошей, даже прекрасной двухкомнатной квартире со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами�.
     Писательская манера Рады Полищук не терпит ни �объяснений�, ни �глубокой философии на мелких местах�. Всё сфокусировано на образе, на интонации, на деталях, в том числе на �лоскуте из чёрного крепа�. Убедиться в этом нетрудно. Пожалуйста: �Эммочка привела его в небольшой скверик за больничным моргом к старой заброшенной могиле, заросшей золотыми шарами, георгинами, как палисадник на их даче в Быково. На покосившемся массивном каменном кресте плохо просматривалась выбитая старым шрифтом надпись. Эммочка <�> подвела его поближе и, играя как ребёнок, закрыла ладошкой какое-то слово, потом другое и посмотрела на него, будто спрашивая, понял ли он�� Такой намёк для читателя дороже тысячи общих слов. Если он, конечно, Читатель с большой буквы. А других и не надо.
     Рада Полищук не указывает путь, по которому следует идти, хотя в заметке о близкой ей по духу поэтессе она написала, что это вопрос не праздный, главный вопрос, но �даже если нет на него ответа, задать его себе � может лишь душевно зрелый человек�. И, добавим, одарённый от Бога.

Владимир Мощенко (Москва)