- А не Сандыр ли это идет? Точно-точно, Сандыр! � мама в воздухе энергично рисует указатели-завитушки. Из раскрытых нарастапашку �Жигулей� выходит бабулька с непременным люрексом и цветами  на зеленом платке под ручку с женщиной в болоньевой куртке.

- Сандыр! Сандыр же!

Мы втроем, я, сестра и мама, ждем местный поезд �Киров � Верхнекамская�, идущий в сторону Омутнинска.

Дождь рассеялся в воздухе. Сдвинешься на шаг с места � и вода зальется за шиворот по тканевым желобкам воротника, словно ты сейчас не в своем поселке, на перроне, а далеко, далеко на болотах.

Имя �Сандыр� мне ничего не говорило. Разве только это мамины знакомые с удмуртского хутора, на котором она выросла.

Бабулька подошла ближе.

Мама сощурилась и вдруг назвала женщину:

- Миля!

Посмотрела на бабульку, добавила: �Сандыр!�.

А потом чуть наклонилась и прояснила ситуацию:

- Катина дочка я!

Миля замерла будто кто-то нажал паузу в её воспроизведении. Дернула головой. Сосредоточилась на маме. И громко, словно веселый великан из английских детских сказок протрубила:

- Так вот ты кто! Вот ты кто!

А потом непослушной рукой смахнула слезинку в уголке глаза. Повернулась к бабульке , прогудела ей в самое ухо: �Ка-ти-на-доч-ка!�.

Сандыр со значением ответила: �Э!�. Миля с чувством потянулась обниматься. Так, что мамино лицо исчезло в пышных рукавах разноцветной куртки, давно списанной за долгий срок службы.

- Как ты?! Какая встрэчъа! Какая встрэчъа!... это кто? Сколько лет! сколько лет! � доносилось из болоньевого объятия.

- Люда!  Ты ли это?! � в очередной раз спрашивала Миля, глядя на маму с огромной любовью, готовая расцеловать своего друга детства в обе щечки.

Лучший в мире воспитатель, мама, позволила Миле вволю наобниматься и на каждый вопрос спокойно и серьезно отвечала:

- Сейчас. Сейчас. Я все расскажу. Мы с вами едем в одну сторону. Я все расскажу.

Разволновавшаяся Миля с опасной любовью в глазах поглядывала в нашу с сестрой сторону.

- Твои? � с особенным участием  в голосе уточнила она у мамы.

- Да-да. Я все, все расскажу, - повторила мама успокоительное предложение.

- Даааа. Весело тебе ехать придется, - заметила такая же как и я удивленная горячими объятиями северных людей сестра.

А бабулька сосредоточенно ждала прибытие поезда, крепко-крепко прижимая к себе красную чемоданную сумку.

2.

Никогда не ездила в сторону Омутнинска. Мне казалось, обычно туда направляются только грибники и ягодники. Только те, кому для чего-то нужно в лес. Мимо которого мы едем сейчас так медленно, что он успевает рассказать себя.

Как мама, которая с легкостью делится всей своей жизнью с Милей и Сандыр. Запросто открывая то, что еще совсем недавно было сокровенным . И купе местного поезда словно кухня нашего дома с его глубокими и смешными разговорами.

Это от Сандыр и мамы, умеющих создавать и переносить в себе дом.

- Мы, деревенские, в поселок приезжали, всегда к Кате шли, останавливались у неё. Хорошо она жила,  у перрона.

Мама кивает, соглашается:

- Все, все к ней. Лошадей еще к столбу у колодца привязывали, помню.

Сандыр слушает нас, слушает. Слова медленно усыпляют её, и лицо старушки тихо-тихо стынет. И вот мне уже страшно: жива ли она. Глаза неподвижны, руки словно замок на сумке, а мама с Милей болтают, не замечая катастрофы.

- Х-хы, - по паровозному тяжко выдыхает бабулька, закрывая сначала один, а потом другой глаз, - х-хы!

-  Ээээ! Напугала! � неделикатно толкает Миля Сандыр в бок .

- Ка-тя-ме-ня зва-ла, - тягуче вносит свою лепту воспоминаний попутчица, -  сундук открывала. Вот как я живу! Вот мои мануфактуры!  Вот сколько!

3.

Дом Сандыр, Александры по-удмуртски, стоял рядом с домом, где росла моя мама. Миля � это подружка из детства.

Белые Ключи � удмуртский хутор в несколько хозяйств. Бабушка Катя уехала оттуда от мапей, своей мамы, работать,  в Пудем. В последний раз мама и Миля виделись, когда одной было пять, а другой восемь лет.

- Ой, Миля� не ты ведь передо мной! Смотрю -  девочка рыженькая, с круглыми щечками, с хвостиками!

- А я помню, как Люся тебя от нас выгоняла! Маленькая, говорит, пусть уходит! Ты плакала. Не знаю, чего она так говорила! Вроде разница небольшой, года три. Мы же с Люсей ровесницы�  а где она?

- Люся умерла.

- Кулыс[1] ЛюсЯ? � Миля останавливается. И отворачивается в сторону. А потом нависает над Сандыр, собирает в себе силы для голоса и гудит ей в ухо: �Умерла Люся!�.

Сандыр принимает извещение как заметку о тех, кто переехал с одного места на другое, возможно, даже лучшее, чем предыдущее. В её возрасте смерти не боятся, а просят прийти поскорее. Сандыр исполнилось девяносто.

- И Феди нет? И Розы? И Али? � спрашивают нас про бабы Катиных сестер и братьев.

- Нет.

�Нет�  словно �нет уж теперь в живых� у другой моей бабушки, бабы Нади. �Была сестрянка, Овдя, у меня� нет уж в живых Был у меня кот, белый, с пятнышком� нет уж в живых��. Присказка как в русских народных сказках, где кто-нибудь обязательно умирает, кого-то жестоко обманывают. Но обязательно восстанавливают неведомую и злую справедливость-баланс.

- А у нас Аня умер. В сугробе замерз, - по-умуртски отрезая мешающие окончания русских слов, добавляет старушка. Как сказала бы о том, что хлеб она покупает не в магазине, которого в Озерках нет, а с машины, по средам и пятницам.

4.

Поезд останавливается. Станция � голые бетонные плиты, за которыми дальше, кажется, нет ничего. Так, как если бы не успели нарисовать деревья, улицы, то любое живое, обычное для людей. Место для конца мира. Там, где он крошится.

Заходят новые пассажиры. Большеглазые светловолосые кировские девушки, сутулящийся мужичок с линялым пластиковым ведром, пара каких-то товарищей со смешными носиками-палочками � все больше похожие на лесных существ, выбравшихся из станции. Нелепые, смешные. И зараженные пустотой.

Против которой, кажется, бессилен. Я замираю, дрожа между зыбкостью дома и исчезающим миром. Готовая поверить, что дома не существует, есть только несчастные несуразные люди на забытых станциях.

- Лешак! Дожди-то пошли!

Сандыр чихнула.  Потянулась к заветной чемоданной сумке. Не торопясь распутала узелки на халатном пояске, служащем застежкой для саквояжа. Золотистая пряжка сумки щелкнула над цветастой переводной надписью �Спорт�, выведенной по коричневому боку саквояжа. Раньше мама с помощью утюга приклеивала подобные картинки на папины футболки.

Сандыр оглянулась.  Осторожно приоткрыла сумку, чтобы ненароком не показать чего-нибудь лишнего. Не глядя засунула руку в подкладочную темноту и выудила оттуда пожелтевшую газетку. Экономно оторвала от неё кусочек с уголком �Сельская правда 1988 год� и убрала обратно в сумку до следующего раза.

Зевнула. Поболтала ножкой в ладных резиновых галошиках. Вздохнула. И приступила к обеду из курицы и вареной картошки.

Спасая меня. Вытягивая из пустоты, одной только весело болтающей ножкой в шерстяном носочке.

5.

Минут через десять появилась инсталляция �Забор�. Выстроенный косточка к косточке. Ровно по периметру столика внутри купе. Сандыр брала курицу, отщипывала от неё кусочек и долго, долго жевала словно старенькая барахлящая траворезка, занимающаяся переработкой крапивы.

- Эээй, пугала! � Миля отвлекается от разговора с моей мамой, - видали ли пугалу-то? Сидит тут. Пять коров у неё!

Бабулька ничуть не удивляется. И так же медленно, как жевала секунду назад, повернула голову в сторону дочери.

- Без скотины жить нельзя. Скучно, - резонно объясняет свое поведение Сандыр.

- Пять коров, гуси, куры, овцы, - не унимается Миля, - устанет. На спину упадет. Ногами дрыгает, дрыгает и встает дальше работать� А картошки!? Каждый день по шесть ведер копает� Ругаюсь. Не слушает! К себе увожу � плачет потом.

- Не могу без работы, - хлюпает носом бабулька. А потом наклоняется отчего-то именно ко мне и доверительно сообщает: �Сил у меня как у медведя�.

- Эка! Ну, и медведь! � Миля злится. Сандыр не обращает внимания. Дети глупые, всего не растолкуешь. Тем более, что обед закончился. Инсталляцию аккуратно сворачивают в газетную бумажку, убирают в сумку �Спорт� и рукавом стряхивают остатки крошек на пол. И вот Сандыр уже спит. Миля наблюдает за матерью, театрально охает, поправляет кукольные перекрашенные кудри, задумывается о своем. Вспоминает. И обрадованная приятной мыслью-находкой восклицает:

- А я-то � орденоносец!

- Дааа! Ничего себе! � удивляется моя мама. И Миле явно нравится произведенный эффект.

- Я же поселок свой с одного кирпича строила. Бросили нас в лес. Кого там только не было! Удмурты, татары, русские, узбеки � все. Я сначала просто так девчонка была. Потом бригадир стала, поумней уже, проросла над другими. Показывала что и как делать надо. Потом в стране все  ссорится стали. Один другого убиват лезет! А у нас � эээ! Кого только нет!  Мы строили, строили� я себе усадьбу построила.

- Усадьбу? � Милина старая болоньевая куртка, советские еще резиновые сапоги унисекс, смятые блондинистые волосы и веселенькая улыбочка человека, любящего выпить удачно скрывали в ней владелицу усадьбы. Стереотипы были поколеблены.

- Да, двухэтажный особняк. Большой. У сына комната. У этого, у среднего. Остальные-то отдельно живут. Он-то остался. И в комнате все есть: телевизор, компьютер, кровать.

- Понятно. А орден-то за что?

Миля в очередной раз просияла, поддаваясь приятному воспоминанию.

- Все ссорились, а мы � дружили! И удмурты, и татары, и русские, и узбеки. Вот в девяностые мне и дали орден. Я ï¿½ орденоносец! За эту, за толерантность� и сейчас все ссорятся. Но пока у власти они, Путин с Медведевым, страна не распадется!

6.

Наша с мамой остановка. Проводница басит за спинами, заставляя расступиться перед ней, вжаться в стены тамбура. Миля плачет от необходимости расставаться с приятными попутчиками, Сандыр не умея говорить тихо, зычным голосом трубит:

- А я таблетки пил. Десять штук. Устал жить� а не берет! Ле-шаак�

Маленькая мама хмурится, обнимает нескладную высокую старушку, наставляет:

-  Надо жить, надо!

Сандыр смотрит на маму как дитя, доверяется ей, принимает в себя знание, чтобы через долгую минуту кивнуть:

- Надо. Работать надо. Делов много.

Мама одобряет:

- Да. Скотина-то как без тебя, как дети? Живи, живи еще.

Сандыр соглашается с участью. В ней столько сил жить, нужно только знать для чего.