Он замаячил в дверном проёме, а затем устроился в кожаном кресле, что громоздилось в углу гостиной. Как она догадалась, что это был именно поэт Роберт Фрост, а не какой-нибудь другой неприкаянный дух? Рядовой домовой, барабашка, зашедший на огонёк? Она сама наделила его именем или он ей представился? Сейчас уже трудно выяснить такие подробности. В памяти Любы осталось вот это �  вечер, дверной проём, и поэт, которого она ждала всю жизнь.   

Конечно, можно было предположить, что Люба претендовала на соответствующий диагноз. А, с другой стороны, у неё было живое женское, творческое воображение. Ей было скучно. Одиноко.

� Здравствуйте, � сказала писательница L.   

� Приветствую, � ответил поэт.   

На нём был двубортный пиджак. Он улыбался.

С юности она помнила:

На небо Орион влезает боком,        

Закидывает ногу за ограду ...

Ей хотелось его о чём-нибудь спросить: о поэзии, об Америке, о Новой Англии, о смерти, но из неё вырвалось:   

� Как можно писать стихи в таком одиночестве? Как можно продолжать жить, когда жизнь утекает между пальцев?   

� Вы ещё очень молоды, моя дорогая, �  с улыбкой ответил ей поэт. �  Вы всё ещё очень мало знаете о жизни.

Она, возможно, хотела обидеться, но неожиданность нового присутствия в однообразном существовании � �день сурка� продолжался, тянулся неизбывно � вся необычность ситуации волновала её. Люба подобрала ноги, чтобы Поэт не рассматривал её полные лодыжки, и слегка развернула торс, выставив грудь.

� Меня зовут Любой. А почему вы так хорошо говорите на моём языке?

� Потому что, моя дорогая, это вы меня вызвали к жизни. И я именно такой, как вам необходимо.

� Вы мне снитесь?   

� Зачем? � Фрост опять улыбнулся. Улыбка у него была грустная и доброжелательная. Люба стеснительно улыбнулась в ответ. �  Хотите, ущипните себя, ну вот за руку ущипните.   

� А если я до вас дотронусь?   

� Ну, это я не знаю, дарлинг, насколько у вас богатое воображение.   

� А вы сейчас исчезнете? � Любе не хотелось, чтобы он исчезал. В конце концов, даже если он ей снился, или она незаметно соскользнула из своей застарелой депрессии в состояние, когда людям являются призраки и слышатся голоса � эта новая реальность была, по крайней мере, занимательной и интригующей. Новое всегда лучше старого, так думала Люба.

� Не печальтесь, Люба, �  сказал Фрост, и она то ли вспомнила, то услышала:

                                    И если станет жить невмоготу,
                                    Я вспомню давний выбор поневоле:
                                    Развилка двух дорог � я выбрал ту,
                                    Где путников обходишь за версту.
                                    Всё остальное не играет роли.

*  *  *

Бродский в �Приюте�

            Джейк пригласил Любу на лекцию, которую проводил для литературного кружка. Занятия проходили в �Садовом приюте�. Ещё название этого места можно было перевести, как �Лесная бухта� или �Укромный уголок в саду�.

            � Приступим, � говорит Джейк. � Итак, Иосиф Бродский. Великий русский поэт, сумевший привлечь внимание американцев, наше с вами внимание. Заметьте, нас с вами вряд ли заинтересует Пушкин (Джейк говорит �Пужкиин�) или ... кто там ещё? Луба, помогайте мне. Позвольте, кстати, представить вам эту молодую даму. Луба есть русская писательница, и она прочтёт для нас с вами Иосифа Бродского в подлиннике! Итак, что же нас так могло заинтересовать в этом поэте? В своей речи, принимая Нобелевскую премию, Бродский говорил об эстетике. Прежде всего, я хочу сказать от себя: литература и поэзия не поощряют к действию. Литература и поэзия поощряют к размышлениям и одиночеству, к ощущениям и единению с миром, вернее с природой. Литературное творчество помогает человеку осознать своё место среди живущих в этом мире, в то время как любого рода массовое производство и технология отделяют человека от мира, даже когда погружают его в общество себе подобных. Если вы почитаете сейчас стихи Иосифа Бродского, вы найдёте в них тоску, меланхолию и одиночество. Почему этот человек, признанный при жизни всем литературным � и человеческим � миром, писал такие тоскливые стихи? Сейчас одно из этих стихотворений прочтёт нам эта наша гостья по имени Луба, которая тоже родилась на берегах Невы, и, надеюсь, сможет передать музыку и поэтику Бродского. Но сначала я прочту вам это стихотворение на нашем родном английском языке.

                                                I was born and grew up in the Baltic marshland
                                                by zinc-gray breakers that always marched on
                                                In twos. Hence all rhymes, hence that wan flat voice
                                                That ripples between them like hair still moist�

            Джейк продолжает читать. Люба не вслушивается. Она вглядывается в лица присутствующих. Она знает это стихотворение с юности. Вот она, близость между Фростом и Бродским, эти чайки и этот чайник, этот звук, звук, который так важен, важнее рифмы и ритма.

            � А сейчас наша русская гостья прочтёт нам это стихотворение, попытаясь перевести его прямо с листа на родной язык поэта.

            � Джейк, � Люба волнуется, сейчас происходит нечто; соединяются её прошлая и будущая судьбы, � Джейк, я не согласна. Это не его тоска � это тоска Балтики, я помню её, я помню балтийские волны, я помню крик чаек, я помню это свинцовое небо, это хлопанье простыни на ветру...

            � Это очень интересно, � Джейк вдохновляется, � сейчас, из первых рук, мы с вами получаем культурное толкование этого стихотворения.

            Люба смущена. Кто она такая, чтобы делать подобные заключения? Но на пороге, опершись на косяк двери, стоит Роберт, её Роберт, снисходительно разглядывая её аудиторию: тех, кто внимательно вслушивается в эту рокочащую, несмотря на нежный женский голос, русскую речь, и тех, что склонили головы и пускают тонкие струйки слюны, и тех, кто уже задремал, тех, кто так близко подошёл к порогу неизвестности. Что их там ждёт и кто? Люба читает:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда � все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьётся вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум � крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.

Они дремлют. Джейк тоже задремал. Джейн держит его за руку, крепко, так крепко, как держала Люба руку своей матери, засыпая, будучи ещё маленькой девочкой. В этом есть некая закономерность � читать Бродского здесь, в этом убежище для богатых стариков, в новом тысячелетии, на пороге своей собственной если не старости, то солидной зрелости. В этом есть некое возмездие, себе и судьбе, что такое возможно, что несовместимое совмещается.

� Обратите внимание, � вступает Джейк � в этой своей речи Бродский сказал, что заслуга литературы может быть в том, чтобы сделать время своего существования в этом мире более конкретным, уточнить его. Но ещё более интересно его отношение к литературе и к языку, как явлению антропологическому. Бродский заявляет, что эстетические нормы первичны и предшествуют нормам этическим. И в этом он прав. Прежде чем появились первые так называемые �нравственные законы�, прежде чем человек перестал есть себе подобных, он уже рисовал на стенах своей пещеры нечто, что можно было бы обозначить, как пещерное искусство. То есть язык и искусство � первичны, а нравственность � вторична.

У Любы подрагивают колени. Ей страшно, и жарко, и холодно одновременно. Роберта уже нет в дверях зала, старички по-прежнему дремлют. Джейк вещает, как и положено лектору, но между фразами и он порой впадает в некий детский сон, на мгновение теряя линию своей речи. Но многолетняя привычка лектора сильна, и он дотягивает до конца, выуживая из пространства или памяти нить своих рассуждений. Наверное, такими были жрецы: в старческих пятнах на пожелтевшем черепе, с обвисшими складками на шее, в мятых одеждах они вещали, предрекая будущее человечеству, и человечество внимало им.

Женя Крейн � прозаик, эссеист, переводчик. Родилась в Ленинграде. С детства писала стихи. Занималась в Литературной студии Дворца пионеров. Училась в нескольких ленинградских вузах. В 1988 году эмигрировала и с тех пор живет в США, где завершила высшее образование в университете штата Массачусетс. Работала переводчиком, директором программы международного культурного обмена. Рассказы, стихи, эссе и переводы публиковались в России, США, Канаде и Дании, в журнальных и сетевых изданиях, в том числе в журнале "Окно". Автор повести �Девятая дорога� (шорт-лист литературной премии им. Марка Алданова, Нью-Йорк).