Мы познакомились зимой, в каком-то книжном магазинчике, куда забредаешь, убегая от холода улицы и пустоты души, где можно и книжку почитать, и чая выпить, и поговорить. Так со мной обыкновенно и случалось � в ту зиму я была одинока, не слишком разборчива в знакомствах, и бывало, завершала ночь трудного дня в такой вот случайной компании. Вот и в тот вечер, только перемолвившись парой слов, через полчаса я уже шагала с ним по заснеженным улицам, и вскоре уже лежала в кровати с ним в обнимку. Обыкновенно такие знакомства не длились дольше одной ночи,  но к Стивену, как на английский лад он предпочитал называть себя, я возвращалась ещё по меньшей мере трижды. И каждый раз он открывался по-новому � то неуравновешенным мальчишкой, то эстетом, от избытка интеллектуальных сил забавляющимся опасными играми, то трудолюбивым и аккуратным исследователем, просиживающим дни напролет за библиотечным столом, а редким вечером, выбравшись в соседний с университетом бар,  изображающим денди и покорителя мужских сердец. Впрочем, мне с ним было хорошо. Хоть мы виделись нечасто, а полноценно общались ещё реже, всякий раз это происходило спонтанно, а продолжалось бурно и недолго, � всё же он занимал какое-то очень уютное место на полках моего сердца.

Разумеется, я была у него не одна и прекрасно знала об этом. Честно говоря, такие знакомства исчислялись у Стивена числами с несколькими нулями � он говорил о себе как о публичном человеке, употребляя это словосочетание в том смысле, в каком говорится: публичная девушка, или даже публичная девка, и я соглашалась с ним � ведь если читальни и публичные библиотеки считать местами, развращающими народ наподобие публичных домов, то книжные магазины � просто вертепы разврата, а их клиенты � содомцы и гоморряне. Стивен легко соглашался, погружаясь в пучину самого изощренного наслаждения.

Весной я как-то его забыла � случилось так, что я влюбилась. И возлюбленная моя была столь высока и недоступна, что я с ума сходила от отчаяния. Не было для меня на свете дамы, прекраснее её. Я готова была ползать у её ног, целовать подошвы её легких кроссовок, бежать за её автомобилем по скользким тротуарам, я выла на луну от голода одиночества, но � без толку. Она не удостаивала меня внимания, исчезая в клубах сизого тумана и раскатах аплодисментов.

В результате я простудилась, охрипла и впала в глубокую депрессию, где и свила гнёздышко и погрузилась в меланхоличные размышления о судьбах мироздания. Родные забеспокоились и созвали семейный совет, они кружили вокруг моего дивана, донимая меня сладким чаем и житейской мудростью: �Даже когда поэты порицают жизнь, описывая всю ее очевидную бессмыслицу, читатель все равно ощущает душевный подъем�, - капая слюной, шептал мне на ухо один. �Большое искусство не должно осквернять себя, обращаясь к безнравственным сюжетам�, - глухо грохотал другой. �Когда б вы знали, из какого сора...�, - шелестела строгая тетушка, выразительно глядя на завалы бычков в пепельнице. И даже: �Поэт, если только он хочет быть настоящим поэтом, должен творить мифы, а не рассуждения�, - шепелявил старый маразматик с трясущимися от вожделения  руками, которого родичи прикатили в тяжелом инвалидном кресле. Я закрыла глаза, притворяясь спящей, и они оставили меня в покое. Но, не успела я заснуть, как возникли снова: �Где вдохновение неподдельно, там есть и поэзия...�, - летал вокруг маленький, козлинобородый. �Это памятник, где запечатлены лучшие и счастливейшие мгновения самых лучших и счастливейших умов�, - плакал навзрыд незнакомый бледный молодой человек, напоминающий водяного. Ему вторил странного вида старец: �Поэзия � это особая манера воспринимать внешний мир, специальный орган, который просеивает материю и, не изменяя, преображает ее�.

Я затыкала уши, зажимала рот и прятала голову под подушку. Все было напрасно. Монстры окружили меня, уже подбираясь в моему жалкому, но столь ценному лично для меня мозгу. Прервал фантасмагорию дядюшка, добрейший Дмитрий Александрович, вслух читая из новой книги: �Можно было бы, конечно, просто объяснить поэзию как нечто неземное. Как нечто внутреннее, не находящее выхода наружу никаким иным способом, кроме как через поэзию. Как разговор языка с языком на языке языка. Как разговор души с душой в не нарушаемом ничем пространстве прекрасного. Как снисходительность гения, служащего медиатором между небесами и нашей обыденностью, по причине нашей слабости и с воспитательной целью использующего наши недостоверные знаки и наш нищий язык. Как просто � душа поет! Как чувствительность тонкого, истонченного, специально на то выделенного человекообразного существа, пропускающего сквозь себя все яды окружающей действительности и выдыхающего чистый воздух культуры. Как чистоту и величие поучительного, дидактического и профетического жеста. Как явление необыкновенного цветения экзотического и возвышающего таинственного цветка фантазии. Как бред и безумие неадекватного сознания. Как просто излияние внутренней горечи или же, наоборот, не могущего быть удержанным внутри, требующего быть поделенным на всех поровну � неудержимого восторга жизни. Как соответствующие слова, поставленные в соответствующем месте по соответствующим правилам, вызывающие соответствующее ответное человеческое волнение и пропадание в неведомом. Как магическое действие, через состояние измененного сознания приобщающее человека к запредельному�.

Дядька щедро приправлял свою речь внезапно полюбившимися ему эпитетами � безумный, неземной, а я слушала его сквозь сладкую дрёму избавления, и ничего не понимала, и понимать ничего не желала в его речах, которые лились светлой и неясной музыкой на мое израненное плачущее сердце, но не согревали и не врачевали его. Я всё также лежала на диване и томилась по утерянному, несбыточному, зыбкому, неясному, волшебному, тайному, прекрасному, навеки утраченному в призрачном путешествии по неведомой волшебной стране зыбким сокровищем, не дающимся в грубые и неуклюжие руки профанов.

Под конец откуда-то даже пришлепал мамин двоюродный дедушка, седой статный старик, обутый в лапти с онучами. Потрясая нечесаной лохматой бородой, дед шамкал: ишь, чего себе надумала, да твое бабье дело � семерых нарожать, да пеленки стирать, да мужу обед варить, кашу там, портянки, валенки, чего ты, дура, за плуг лезешь, да еще за плугом пританцовывать норовишь � туда-сюда, туда-сюда, не так я вас учил уму-разуму, от этого вот самого и беды все на земле происходят, что меня не слушаетесь. Он зудел и зудел, пока я не встала с дивана и не вымела его вон. В двери он ещё долго хватался слабыми старческими ручками за веник и слал на мою голову водянистые проклятия. Закрыв за дедом дверь, я надела перчатки и, собрав проклятия половой тряпкой, вылила их в унитаз. С унитазом, по счастью, ничего не случилось � яд у старой змеи весь вышел.

Совсем обессилевшая, я лежала в куче старых простыней ещё одной бледной немощной страницей, и тут явился Стивен. Как всегда безукоризненно одетый, он окинул взглядом мою берлогу, скривил нос, достал из кармана тонкий серебряный портсигар, скрутил самокрутку и, усевшись мне на постель, немедленно начал рассказывать о первой любви: �Это была строка из Китса, двенадцатисложник как полагается, и когда это случилось, я ощутил чувственное и мелодическое совершенство, ударившее меня как первый вдох канабиса, но без рвотных позывов, бессмысленного хихиканья и вязкого параноидального ожидания воздействия этого слабого и перехваленного наркотика. Строчка была из "Кануна святой Агнессы"�. Он прочитал строку и принялся объяснять, что его в ней поразило: �Мадлена спит на сна старинного коленях� � как можно спать на коленях сна, а не человека, какой может быть такой сон, такая легенда � старуха с драконами, выглядывающими из-за ее плеча, образ, навеянный рисунками прерафаэлитов, и за звуком и видом, рожденным этой строкой, вдруг встало то, что он искал. 

- Они учат вас всему: кройке и шитью, садоводству, акварели � всему можно научиться в кружках, школах, даже в самоучителях. Играть в гольф � можно научиться, водить автомобиль или яхту � нет ничего проще, найми инструктора и бери уроки. Только поэзия � другое. А поэзия, если хочешь знать моё мнение, - он подмигнул, и в воздухе явственно запахло серой, - находится внутри нас всех. Мы все способны к ней, более или менее. И даже больше, - заговорщицки склонился он ко мне, так что его мясистый нос почти упёрся в мой, - внутри каждого из нас есть такой ма-аленький уголок, который изнывает, умоляя нас попробовать заняться ей.

Он отодвинулся, еще пару раз затянулся самокруткой и велел мне вылезти из постели, сесть за стол и взять в руки ручку.

- Мой девиз: прямые поставки цыплячьих стихов с Марса, - расхаживал он вдоль стола, сложив руки за спиной.� Это то, что вы прочитаете всего за семь дней, или можете требовать ваши деньги обратно. Я научу тебя всему, но ты ДОЛЖНА будешь запастись временем, упорством и подходящим местом, ибо я буду каждый раз заставлять тебя говорить, даже кричать � долго и ритмично. И, конечно, мы не обойдемся без практических занятий. Каждое теоретическое построение, каждая схема, которую я тебе покажу, должна быть немедленно опробована на практике, минут сорока на одно упражнение, я думаю, нам хватит, и тебе, и мне. Ты согласна?

Я кивнула.

- Тогда подпиши вот тут, � он пододвинул бумажку.

- Ты хочешь, чтобы я подписала с тобой договор, мелкий бес? � спросила я, заглядывая ему в глаза, уже согласная на все его условия и готовая на всё.

- Это пользовательская лицензия, - обиделся Стивен. - Когда ты загружаешь программу, ты кликаешь ОК, чтобы войти? Вот и у меня то же самое. Будь добра, поставь галочку � вот здесь.

И я поставила.

- Ты будешь учить меня любви? - робко спросила я, откладывая ручку.

- Только технике, - отрезал Стивен, но, как я и надеялась, обманул.

Хотя следующие дни я вспоминаю, как старослужащий вспоминает учебку � подъём, зарядка, кросс, марш, пока не валишься в кровать опустошенный, но с ноющими мышцами и с уверенностью, что завтра будет всё то же самое.

Сначала мы шагали: ти-тумм, ти-тумм, ти-тумм. А потом: тумм-ти, тумм-ти, тумм-ти... Потом бегали: тумм-ти-ти, тумм-ти-ти, тумм-ти-ти... С ума можно сойти.

Я отжималась, и приседала, и тянула носок в растяжке...

А Стивен вышагивал куриной походкой над моей головой и вещал:

- Вы спрашиваете, зачем поэты строят себе тюрьму? - вопрошал Стивен, пока я, пыхтя, перебиралась через канавы и барьеры его пентаметров. � Если у них есть что сказать, почему бы им не встать и не сказать это самым простым и прямым способом?

И сам себе отвечал через несколько дней, когда я изнемогала на кроссе по пересеченной местности, испещренной молоссусами и трибрахиями, - на самом деле один из парадоксов искусства заключается в том, что структура, форма и традиция освобождает художника, тогда как открытая и полная свобода может привести к небывалой тирании.

Он сгонял с меня семь потов, настаивая, что ничто иное как метр определяет стих. Подчеркнув, что преподаваемые им метры характерны в первую очередь для английской поэзии, он методично преподнёс мне их все: четыре бинарных, восемь троичных и шестнадцать четверичных, под конец посоветовав пользоваться только тремя из первых и двумя из вторых.

- По-моему, - продолжал он вечером, когда я уже высушила одежду и сидела за столом, ожидая новых заданий, - по-моему, для многих людей поэзия проявляется в песенном,  исповедальном, дневниковом, умозрительном, задачеразгадывательном, историерассказывательном, терапевтическом, успокоительном, ремесленническом, релаксационном, концентрирующем и духовном приключении � всё в одном флаконе.

И принялся излагать мне все о рифмах, потому что, по его мнению, именно рифмы заставляют нас почувствовать, хотя бы на протяжении одного стихотворения, что мир становится не таким непредвиденным, не таким случайным, а чуть более связным, чуть более определенным, одна строка за другой. Стивен щедро вынимал из портфеля и выкладывал на мой бедный стол рифмы мужские и женские, дактилические и четверичные, присовокупив попутно, что чем рифма сложнее и многосл�жнее, тем более комического результата достигает поэт. Он демонстрировал рифмы богатые и бедные, омофонические и банальные, перекрестные и охватные, и тут же заставлял практиковаться.

- Это так банально, так механистично, так вульгарно застать кого-то за распеванием � труд, пуд, тут, пруд, суд, крут, прут..., когда все знают, что настоящий поэт должен быть погружён в высокие, чистые мысли, вылавливая реальные соответствия, размышляя над метафизическими озарениями, наблюдая тонкие нюансы в природе и человеческом сердце, просеивая золото сквозь песок в бегущем водоворотом потоке языка и умоляя о снисхождении Музу со склонов Парнаса. Ну, конечно же. Но рифма есть рифма, и она не придёт, пока не займешься её поисками. А искать рифму не более унизительно, чем искать гармонию в музыке, пробуя ту или другую ноту, и не более вульгарно, чем смешивать краски на палитре, прежде чем наложить их на холст. Это просто то, что мы делаем.

Я замотала головой, пытаясь уложить его слова в порядок, но он уже продвинулся дальше:

- Все поэты упражнялись в своих тетрадках, как художники упражняются на палитрах � они без конца пробуют разные метры, сочетания, длительности строк, поэтические формы и техники. Потому что в итоге поэзия вся заключена в концентрации, концентрации ума в ритмической структуре.

И задал новое упражнение.

Потом настал черёд форм: терцеты, рубаи, баллады, оды (среди которых он не мог не остановиться на сапфической, пиндаревой, горациевой, лирической и анакротической, а говоря об анакреотической, вдруг остановился, погрузился в воспоминания и резко перешёл на доверительный тон:

- А ты знаешь, - повернулся он ко мне, - что эти проклятые янки свистнули мелодию своего гимна у старой анакреотической оды, воспевающей, как было принято, остроумие, гармонию и вино? И это в стране, где употребление алкоголя было запрещено лучшую четверть прошлого века, и где на тебя смотрят жалостливыми глазами, если к обеду ты заказываешь слабенький коктейль. Фуф!

Немного успокоившись, он перешёл к виланели, но тут же снова не удержался и поделился со мной рассказом, как он поставил в лужу одного приятеля. Когда же я хмыкнула, он обиделся и злорадно присовокупил:

- Не могу не упомянуть, что это форма, которая определенно взывает к аутсайдерам, или тем, кто себя за них выдает. Среди практиковавших виланель поэтов � афроамериканская лесбиянка, еврейка-лесбиянка, лесбиянка, чей отец умер, когда ей было шесть, а мать попала в сумасшедший дом через четыре года, два гея, два алкоголика, допившиеся до смерти, и глубоко неуравновешенный и несчастный невротик, покончивший с собой. Возможно, совпадение, возможно � нет, - он внимательно посмотрел на меня, в свою очередь уставившуюся на виланель в поисках тайного проклятия, скрывающегося в ее структуре.

А он уже перешел к секстинам, рондо (лёгкая, элегантная и радостная вещица, отказывающая воспринимать что-либо всерьёз), пантумам (если вы � такой же необщительный, анаграммно-, кроссвордно-, головоломко- любитель, гордо объявил Стивен, каким давно, необратимо и безнадежно являюсь я, вам обязательно понравятся пандумы), и балладам.

- Что, опять баллады? � подняла было голову я.

- Молчать! � он шарахнул линейкой по парте в соответствии со сволочным школьным обычаем, принятым в его стране, - то были просто баллады � портовые, рабочие песенки, хотя и Ник Кейв ими баловался, а это баллады � строгая форма, зародившаяся в средневековой поэзии. Различать надо!

- Как? � осмелилась спросить я, опасливо косясь на линейку.

- У вторых �е� на конце.

Я вопросительно уставилась на Стивена.

- В английском языке, разумеется, - гордо заключил он.

Он развернулся на носках, глубоко выдохнул и приступил к обобщениям:

- С тех пор, как человечество начало петь, рассказывать и писать, оно развивало способы структурировать и представлять свои стихи, - обобщил Стив. - Формы могут быть смешанные, забытые, из них устраивают спортивные состязания, их уродуют, саботируют и ниспровергают. Но вот что важно: если нет никакого указания на общую схему, то становится нечего уродовать или свергать: весь мир возможностей в этом случае для вас закрыт. Займитесь этим сами, я только хочу заставить вас поверить, что знакомство с формами не превратит вас в реакционного буржуа, не подавит ваш поэтический голос, не обуздает ваши эмоции, не заставит биться в судорогах ваш стиль, и не будет сдерживать ваш язык. Напротив, оно освободит вас от всех этих трудностей.

- Вообще-то, - откашлявшись, продолжил он, - на мой взгляд, есть две возможные эстетические позиции, допустимые, когда сталкиваешься лицом к лицу с могучим, бесформенным и нравственно неопределенным ветром, овевающим нас сегодня. Один � это создавать стихи столь же бесформенные и нечеткие, а другой � (возможно с сознательной иронией) возводить структурное убежище формы. Форма � не обязательно отрицание потери миром веры и структуры, это, вне всяких сомнений, просто ностальгическое бегство.

Передо мной вырастали стройные этажи и здания, улицы и кварталы старинного и нового города, населенного дамами и кавалерами, танцующими на улицах все принятые в обществе танцы, от вальсов и менуэтов, до стояков и коровяков. А Стив продолжал вести меня выверенным маршрутом, как автор Буколик и Георгик автора Божественной Комедии и Новой жизни. Или он вёл меня новыми путями?

- И вместе с тем, между ленивой недисциплинированностью и замороженным традиционализмом лежит нехоженое пространство, где можно прокладывать новые пути.

Тут он вспомнил о лени и завелся:

- Лень � худший из недостатков поэта. Сентиментальность, клише, претенциозность, фальшивость эмоций, суетность, тупость, сверхамбициозность, самопрощение, глухота к словам, слепота к словам, неуклюжесть, неумелость, неоригинальность � всё это плохо, но всё это обычно продукты самой лени. Намного легче потакать убеждению, что весь мир против тебя, что все остальные приняты в некие клубы, двери которых закрыты для вас, потому что вы не закончили правильной школы или у вас были неправильные родители, чем признать, что вы просто не работали достаточно упорно.

- А что ещё? � робко подняла я руку.

- За техникой, призывом к концентрации, лингвистической осведомленностью, тяжелым трудом и тратой времени, которые, разумеется, приводят к выгодам развитого вкуса и обоснованным суждениям, есть, конечно, такая вещь как талант, - признал наконец Стивен.

- Дашь ли ещё совет на прощанье, учитель? � спросила я.

- Пожалуй. Помни: английский язык � наиболее подходящий для поэзии. Поэтому берегись его.

- Могу ли я рассказывать о том, что узнала от тебя, учитель?

- Я передал тебе знание, - заявил он, - но ты не можешь передавать его никому другому под страхом крупного штрафа и обвинения в нарушении частной собственности. Впрочем, ты можешь делиться крохами с этого стола со всеми желающими. Присылай всех ко мне, и пусть они придут, и дети их пусть тоже приходят ко мне, ибо детей много, и жажда их велика. А я поделюсь с ними всем тем, что мне известно, по сходной цене в 10.99 английских фунтов.

- Оставишь ли ты мне что-нибудь на память, учитель?

- Вот разве что словарик. Очень полезная вещь, обращайся с ним аккуратно.

Он ушел, как водится по-английски, не прощаясь, не пообещав увидеться вновь, только уже уходя, остановился в дверях и попросил не присылать ему стихов.

Я раскрыла словарь: �Трибрахий: стопа из трех безударных слогов. Забудь. Спондей: метрическая величина из двух ударных слогов. Или длинная нога, если вы � древний грек. Моносиллаб: пусть я дам всё за раз и слог за слог�.

Я закрыла книгу. На обложке значилось: Stephen Fry. The Ode Less Travelled. Unlocking The Poet Within. Hutchinson, London, 2005. Я поняла: для моего недуга нашлось лекарство.

Геннадий Алексеев (1932 � 1987) � один из наиболее значимых авторов Петербургской школы верлибра. Подавляющее большинство его текстов � около 80% � написано свободным стихом, преимущественно в чистой форме. Своеобразие поэтической манеры этого автора очевидно каждому, кто знаком с его сборниками �На мосту� (Л., 1976), �Высокие деревья� (Л., 1980), �Пригородный пейзаж� (Л., 1986), �Обычный час� (М., 1986), ï¿½Я и город� (Л., 1991), а также с его журнальными публикациями.  Без преувеличения, мы можем говорить об огромном влиянии этого автора на формирование питерского верлибра как направления.

Эпичность в сочетании с ироническим началом и использованием развернутых метафор � основная черта поэтики Геннадия Алексеева. Автор ведет постоянную игру с читателем, представляя серьезные ситуации в виде иронических диалогов и зарисовок (�Бремя времени�, �Урок самоубийства�, �Властелин�, ï¿½В безвоздушном пространстве�, ï¿½Я жив��). И наоборот, абсурдные, алогичные сцены часто подаются как реальные и значимые, с точки зрения лирического героя (�Вариации на тему о голове�, �Глухонемые хулиганы�, �Муха�, �Прогулка�, �Бочка арестантов�, �Человек и рыба�, �Соблазн�).

Можно сказать, что основной прием, который Алексеев использует в своих текстах, � это нарушение читательского ожидания посредством алогизмов, образной вариативности, а также быстрой смены настроений лирического субъекта. В качестве примера приведем стихотворение ï¿½В розовом платье�:

 
Ты приснилась мне
          в розовом платье
но ты могла бы и не сниться мне
          в розовом платье
ты могла бы присниться мне
          в синих джинсах
          и в белом свитере
почему ты не приснилась мне
в таком наряде
          отвечай!
 
ладно
приснись мне в розовом платье
еще разок[1].

Каждая последующая фраза лирического субъекта нейтрализует предыдущую, поскольку логическое развертывание текста постоянно нарушается. Возникает ощущение, что герой и сам не знает, чем кончится его монолог. При этом ключевая фраза (�ты приснилась мне�) варьируется в зависимости от смены эмоционального состояния лирического �я�: �ты могла бы и не сниться мне� → �ты могла бы присниться мне� → �почему ты не приснилась мне� → �приснись мне в розовом платье�. В результате происходит регулярное переключение внимания читателя, своеобразная перекодировка его оценочной позиции.

Финал текста наглядно демонстрирует, что все сказанное лирическим героем ранее, не имеет для него особенного значения. Цель высказывания совсем иная, а весь предыдущий монолог � смысловое �затемнение�, постепенно подводящее читателя к неожиданной развязке.

Читая Геннадия Алексеева, сложно предсказать не только итог стихотворения, но и содержание последующих строк: автор в своих текстах сознательно стремится к эффекту неожиданности и парадоксальности. Верлибрическая система стихосложения позволяет в максимальной степени реализовать возможности �деавтоматизирующего механизма� (по выражению Ю.М. Лотмана), применяя их не только на лексико-семантическом, но и на ритмико-синтаксическом уровне художественного текста.

Гибкий ритм алексеевских верлибров позволяет почти полностью отказаться от традиционных знаков препинания; все элементы интонации передаются через авторское членение на строки и строфы. Полный набор знаков препинания в стихотворениях Алексеева можно обнаружить лишь в его раннем творчестве, что обусловлено стандартами цензуры 60-х и 70-х гг. Тексты, вошедшие в первый поэтический сборник �На мосту�, полностью соответствовали пунктуационным нормам. Впоследствии же  поэт использовал только восклицательный и вопросительный знаки, тире и двоеточие.

Свободный стих Геннадия Алексеева характеризуется широким диапазоном интонации; в рамках одного текста она может колебаться от нейтральной до лирично-проникновенной, от лирично-проникновенной до иронической и экспрессивной. Это свойство играет немаловажную роль в восприятии �длинных� текстов данного автора, так как полностью исключает монотонность и удерживает �напряжение� текста.

Иногда Алексеев строит свои тексты на основе параллелизма, но даже в этих стихотворениях, подразумевающих жесткую композиционную структуру, мы можем заметить, как далек авторский текст от того, чего ожидает от него читатель. Внешне логическая схема развертывания текста дает �сбой� именно тогда, когда читатель полностью усвоил ход мышления лирического субъекта. Например, в стихотворении �Дождь на дворцовой площади� актуализируется мотив дождя и отношения �асфальта�, �туристов�, �милиционера� к этому природному явлению. Восприятие дождя здесь можно обозначить как дискомфорт, от которого асфальт становится �скользким�, туристы �не вылезают из автобуса�, милиционер �прячется под арку�. И только в последней строфе появляется �Александровская колонна�:

 
( � )
Когда дождь,
она никуда не прячется.
Ей приятно
постоять на Дворцовой площади
под дождем[2].

Иронический эффект текстов Геннадия Алексеева часто основан на обыгрывании фразеологизмов, литературных и бытовых штампов (�Находка�, �Вариация на тему об ушах�, �Трепещущая душа�, ï¿½И еще один Гамлет�).

В стихотворении �Вариация на тему об ушах� происходит своеобразная реализация фразеологизма �развесить уши�: �Прихожу и вижу: / просто ужас какой-то � / все сидят развесив уши�. В сознании читателя появляется �картинка�, иллюстрирующая буквальное значение фразеологизма. В последующих строфах реализуются другие устойчивые словосочетания, связанные с лексемой �уши�: �хлопать ушами�, �уши прижавши�. В финале стихотворения появляется синтетический образ �ушастых�. Так, путём разложения фразеологизмов, Алексеев создает самостоятельные образы, органично входящие в его поэтическую систему.

Другой подход к нейтрализации штампов наблюдается в стихотворении �Демон�. Образ �демона� из поэмы Лермонтова переносится в художественный мир алексеевского верлибра и наделяется совершенно не �демоническими� чертами. �Демон� Алексеева � �глазастый�, �лохматый�, �мокрый от дождя�. Эти эпитеты, с одной стороны, соответствуют традиционному романтическому представлению, с другой � �очеловечивают� демоническую сущность героя. Устрашающий облик видоизменяют в чудаковатый и трогательный.

Диалог, возникающий между лирическим субъектом и Демоном, ещё больше разрушает устойчивый образ:

 
(�)
� Михаил Юрьевич Лермонтов
здесь живет? �
спросил он.
� Нет, � сказал я, �
вы ошиблись квартирой.
� Простите! � сказал он
и ушел,
волоча по ступеням
 свои гигантские,
черные,
мокрые от дождя
крылья.

 
На лестнице
запахло звездами[3].

По сути, с лермонтовским Демоном ассоциируются только �гигантские крылья�. Интеллигентный, печальный и немного забавный персонаж Геннадия Алексеева � полностью самобытен, но интертекстуальная перекличка соединяет два параллельных образа в одно целое. Происходит обновление устойчивых стереотипов, связанных с романтической литературой ХIХ века, нарушение читательского ожидания заключается здесь в расхождении семантических полей и смешении разных временных пластов.

Приём диалога довольно распространен в поэзии Алексеева, что усиливает эпическое начало его текстов и позволяет ярче очертить характер героев. Благодаря интонационным возможностям свободного стиха речь участников диалога звучит абсолютно естественно и ничем не отличается от разговорной. Этот композиционный прием прослеживается в стихотворениях �Восторженный�, �Всю жизнь�, �Милая�, ï¿½Я с этим не согласен��, �Диалог�, �Сушки�, �Притча о гениальности� и др.

Нарушение читательского ожидания у Геннадия Алексеева может проявляться и в смене разных оценочных позиций лирического героя. Так, например, в стихотворении �Купол Исаакия� сначала показана идиллически-красивая картинка (банальная пейзажная зарисовка), которая затем превращается в трагическое олицетворение:

 
И вдруг я понял,
что этот огромный позолоченный купол
ужасно одинок
и это
непоправимо[4].

Лирический герой поэзии Алексеева целен и, одновременно, многогранен. Он � тонко чувствующий романтик и нестандартно мыслящий иронист. Сочетание ребяческой непосредственности и зрелости ума, созерцательности и активности, насмешки и трагизма всегда присутствует в мироощущении лирического �я� поэта Геннадия Алексеева.

Художественный мир Алексеева всегда заполнен событиями, в нем нет места пустоте. Любая подробность может стать грандиозным явлением, случайная реплика �  превратиться в сюжетную линию. Можно согласиться с Б. Романовым, который пишет, что �грустная сказочность, иронический трагизм этого мира романтичны�[5]. В то же время автор всегда уходит от романтических или каких-либо других штампов: его свободный стих максимально �свободен� по своему внутреннему содержанию, носит подчёркнуто игровой характер, исключающий патетику и догматизм.

Поэзия Геннадия Алексеева вариативна: автор может предлагать читателю самые разные варианты возможного развития событий. При этом лирический герой не уверен ни в одном из них, как, например, в стихотворении �Кто же мы такие?�:

 
еще лишь одноклеточные
или уже моллюски?
еще лишь моллюски
или уже рыбы?
еще лишь рыбы
или уже земноводные
еще лишь земноводные
или уже млекопитающие?
             (�)[6].

Образная вариативность также является приемом авторской игры с читательским восприятием. Ни одна из многочисленных версий не подтверждается, а в финале предлагается совершенно новая, которую и выбирает лирический субъект.

Многообразие вариантов приводит к частому использованию повторов и параллелизмов и, соответственно, к увеличению объема текста. Художественный мир стихотворения расширяется, так как в нем отражается не только действительный ход событий, но и все возможные (хотя и не реализованные в финале) сюжетные линии. Иногда, как в верлибре �Эта книга�, пять предложенных вариантов сюжета остаются в равной степени возможными для лирического �я�, и в рамках текста ни один не является доминантным. Не случайно в заглавии многих алексеевских стихотворений присутствует слово �вариация� (�Вариация на тему о неизвестности�, �Вариация на тему о радости�, �Вариация на тему о человеке�, �Вариация на тему о чудовищах�, �Две вариации�, �Вариация на тему о печали� и др.).

Таким образом, поэт пытается дать как можно более полную картину бытия, в котором нет абсолютной истины и мир существует в соответствии с мышлением каждого конкретного человека.

Тематика поэтического творчества Геннадия Алексеева предельно разнообразна: от разговоров о Вселенной (�Вариация на тему о Вселенной�) до описания  мороженого (�Красавице, поедающей мороженое�). При этом процесс поедания мороженого подается подробнее, чем высказывание о космосе.

Поэтика алексеевского верлибра насыщена мифологемами. Библейские и античные образы переплетаются с современностью, иронически обыгрываются, выступают в непривычной роли. Как заметил Б. Романов, �его миф тяготеет к лукавой притче�[7]. Действительно, во многих верлибрах наблюдается синтез притчи, иронического рассказа, а также интертекстуальных отсылок к античности и библейским мотивам (�Райские врата�, �Стою на перепутье��, ï¿½В судный день�, �Стихи об ангелах и чертях�, �Сизиф�, �Катулл и Лесбия�, �Вилла Цицерона� и т.д.).

Интертекстуальное начало, ярко выраженное у авторов питерской школы, иногда становится каркасом всего текста. Одним из таких примеров в поэзии Алексеева является стихотворение �Юбилейное�, построенное на перечислении имен избранниц поэтов разных эпох.

Поэтический стиль Геннадия Алексеева отличается ясностью и тонким чувством словесного материала. Благодаря пластике свободного стиха поэт приходит к максимальному интонационному и ритмическому самовыражению; каждый текст является иллюстрацией его авторской индивидуальности. Б. Романов пишет о �петербургском чувстве стиля�, �питерском   интеллигентском  просторечии�, �ясной лирической  мысли�  Алексеева. Все эти стилистические особенности входят в алексеевскую поэтику, основанную на �свободной� системе стихосложения.

Геннадий Алексеев, по сути, положил начало  Петербургской школе верлибра. Его поэзия оказала влияние на творчество многих питерских авторов. Ю.Б. Орлицкий говорит о �реальном присутствии в петербургском поэтическом пространстве �школы Алексеева�, что не подразумевает (�) подражательности, но предполагает последовательное использование суммы приемов, наиболее детально и целенаправленно разработанных основателем современного питерского верлибра�[8]. В настоящее время  творчество таких питерских поэтов, как Валерий Земских, Арсен Мирзаев, Дмитрий Григорьев, Виктор Кучерявкин, Борис Констриктор, принято рассматривать сквозь призму алексеевских текстов. Во многом благодаря Алексееву питерский верлибр являет собой сложную вязь образов, интертекстуальных перекличек, ассоциативных рядов и сюжетных линий. Непринужденное изящество, �литературность� стиля, свободное обращение с тропами, богатая интертекстуальность, насыщенность текста мифологемами и топографическими образами Петербурга � вот основные черты поэтики свободного стиха Геннадия Алексеева и авторов школы петербургского верлибра.